Борис Акунин - Смерть Ахиллеса
Эраст Петрович сконфуженно отвернулся, подумав о том, что женщины несравненно лучше мужчин — преданнее, искреннее, цельнее. Разумеется, если по-настоящему любят.
— Да-да, непременно, — пробормотал он, твердо зная, что никогда и ни за что не расскажет Екатерине Александровне всей правды о смерти ее возлюбленного.
Тут разговор пришлось оборвать, потому что за Фандориным явился посыльный от генерал-губернатора.
* * *— Как содержимое сейфа, ваше превосходительство? — спросил коллежский асессор. — Обнаружили что-нибудь интересное?
— Массу, — с довольным видом ответил обер-полицеймейстер. — Картина темных делишек покойного в значительной мере прояснилась. Надо будет еще поколдовать с расшифровкой денежных записей. Со многих цветков наша пчелка нектар собирала, не только с Миши Маленького. А что у вас?
— Да есть кое-что, — скромно ответил Фандорин.
Разговор происходил в генерал-губернаторском кабинете. Самого Долгорукого, однако же, пока не было — по словам секретаря, его сиятельство заканчивали обед.
Наконец появился Владимир Андреевич. Вошел с видом загадочным и значительным, сел, официально откашлялся.
— Господа, по телеграфу получен ответ из Петербурга на мой подробный рапорт. Как видите, дело было сочтено настолько важным, что обошлось без проволочек. В данном случае я — всего лишь передаточное звено. Вот что пишет граф Толстов: «Милостивый государь Владимир Андреевич, в ответ на Вашу депешу довожу до Вашего сведения, что капитан Певцов, действительно, состоит при шефе Жандармского корпуса и в настоящее время находится в Москве с особым заданием. В частности, капитану предписывалось негласно изъять портфель, в котором могли содержаться документы, представляющие государственную важность. Следствие по делу о кончине генерал-адъютанта М. Д. Соболева Высочайше предписано считать законченным, о чем будет отправлено соответствующее определение и Евгению Осиповичу. Чиновника особых поручений Фандорина за самоуправство — привлечение к секретному расследованию частного лица, что повлекло за собой гибель вышеозначенного лица, — Высочайшим же указанием велено от должности отстранить и поместить под домашний арест вплоть до особого распоряжения. Министр внутренних дел Д. А. Толстов».
Князь сокрушенно развел руками и молвил потрясенному Фандорину:
— Вот, голубчик, как оно повернулось. Ну да начальству видней.
Побледнев, Эраст Петрович медленно поднялся. Нет, не строгая, но, в сущности, справедливая монаршья кара заставила похолодеть его сердце. Хуже всего было то, что позорно провалилась версия, выдвинутая им с таким апломбом. Принять тайного правительственного агента за главного злодея! Какая постыдная ошибка!
— Мы тут с Евгением Осиповичем потолкуем, а вы уж, не обессудьте, ступайте к себе в гостиницу, да отдыхайте, — сочувственно сказал Долгорукой. — И не вешайте носа. Вы мне пришлись по сердцу, я за вас перед Петербургом похлопочу.
Коллежский асессор понуро направился к выходу. У самых дверей его окликнул Караченцев.
— Так что вы там обнаружили, в записной книжке? — спросил генерал и незаметно подмигнул — мол, ничего, перемелется — мука будет.
Помолчав, Эраст Петрович ответил:
— Ничего интересного, ваше п-превосходительство.
* * *В гостинице Фандорин прямо с порога объявил:
— Маса, я обесчещен и помещен под арест. Из-за меня погиб Грушин. Это раз. У меня больше нет идей. Это два. Жизнь кончена. Это три.
Эраст Петрович дошел до постели, не раздеваясь, рухнул на подушку и тут же уснул.
Глава двенадцатая,
в которой капкан захлопывается
Первое, что увидел Фандорин, открыв глаза, — заполненный розовым закатом прямоугольник окна.
На полу у постели, церемонно положив руки на колени, сидел Маса — в черном парадном кимоно, лицо строгое, на голове свежая повязка.
— Ты что это вырядился? — с любопытством спросил Эраст Петрович.
— Вы сказали, господин, что вы обесчещены и что у вас больше нет идей.
— Так что с того?
— У меня есть хорошая идея. Я все обдумал и могу предложить достойный выход из тяжелой ситуации, в которой мы оба оказались. Ко всем своим многочисленным проступкам я прибавил еще один — нарушил европейский этикет, запрещающий пускать женщину в ванную. То, что я не понимаю этого странного обычая, меня не оправдывает. Я выучил целых двадцать шесть страниц из словаря — от легкого слова вонютика, что означает «человек, от которого неприятно пахнет», до трудного слова во-су-по-мо-си-те-фу-со-то-во-ва-ние, что означает «оказание помощи», но даже это суровое испытание не сняло тяжести с моей души. Что до же вас, господин, то вы сами сказали: ваша жизнь кончена. Так давайте, господин, уйдем из жизни вместе. Я все приготовил — даже тушь и кисточку для предсмертного стихотворения.
Фандорин потянулся, ощущая блаженную ломоту в суставах.
— Отстань, Маса, — сказал он, сладко зевнув. — У меня есть идея получше. Чем это так вкусно пахнет?
— Я купил свежие бубрики, самое лучшее, что есть в России после женщин, — печально ответил слуга. — Суп из прокисшей капусты, которым здесь все питаются, просто ужасен, но бубрики — прекрасное изобретение. Я хочу напоследок потешить свою хара, прежде чем разрежу ее кинжалом.
— Я тебе разрежу, — погрозил коллежский асессор. — Дай-ка бублик, я страшно голоден. Перекусим и за работу.
* * *— Господин Клонов, из 19-го? — переспросил кельнер (так, на германский лад, называли в «Метрополе» старших служителей). — Как же-с, отлично помним. Был такой господин, из купцов. А вы, мистер, ему знакомый будете?
К вечеру идиллический закат внезапно ретировался, вытесненный холодным ветром и быстро сгущающимся мраком. Небо посуровело, брызнуло мелким дождиком, грозившим к ночи перерасти в нешуточный ливень. В связи с погодными обстоятельствами Фандорин оделся так, чтобы противостоять стихии: кепи с клеенчатым козырьком, непромокаемая шведская куртка из перчаточной лайки, резиновые галоши. Вид у него был до невозможности иностранный, чем, очевидно, и объяснялось неожиданное обращение кельнера. Семь бед один ответ, решил коллежский асессор, он же беглый арестант, и, перегнувшись через стойку, прошептал:
— Вовсе я ему не знакомый, милейший. Я жандармского корпуса к-капитан Певцов, а дело тут важнейшее и секретнейшее.
— Понял, — тоже шепотом ответил кельнер. — Сию минуту доложу.
Он зашелестел учетной книгой.
— Вот-с. Купец первой гильдии Николай Николаевич Клонов. Въехали утром 22-го, прибыли из Рязани. Съехать изволили в ночь с четверга на пятницу.
— Что?! — вскричал Фандорин. — Это с двадцать четвертого на двадцать пятое?! И прямо ночью?
— Точно так-с. Я сам не присутствовал, но тут запись — извольте взглянуть. Полный расчет произведен в полпятого утра, в ночную смену-с.
Сердце Эраста Петровича сжалось от нестерпимого азарта, знакомого только заядлым охотникам. С деланной небрежностью он спросил:
— А каков он на вид, этот Клонов?
— Обстоятельный такой господин, солидный. Одно слово — купец первой гильдии.
— Что, борода, большой живот? Опишите внешность. Есть ли особые приметы?
— Нет, бороды нет-с, и фигура не толстая. Не из Тит Титычей, а из современных коммерсантов. Одевается по-европейски. А внешность… — Кельнер подумал. — Обыкновенная внешность. Волосами блондин. Особые приметы… Разве что глаза-с. Очень уж светлые, какие у чухонцев бывают.
Фандорин хищно хлопнул ладонью по стойке. В яблочко! Вот он, главный персонаж. Въехал во вторник, за два дня до прибытия Соболева, а убрался в тот самый час, когда офицеры вносили мертвого генерала в обкраденный 47-ой номер. Горячо, очень горячо!
— Так вы говорите, солидный человек? Поди, люди к нему приходили, деловые п-партнеры?
— Никаких-с. Только пару раз нарочные с депешами. По всему видно было, что человек приехал в Москву не по делам, а больше развеяться.
— Это по чему же «по всему»?
Кельнер заговорщицки улыбнулся и сообщил на ухо:
— Как прибыли, первым делом стали насчет женского пола интересоваться. Мол, какие на Москве есть дамочки пошикарней. Чтоб непременно блондинка, да постройнее, с талией-с. С большим вкусом господин.
Эраст Петрович нахмурился. Получалось что-то странное. Не должен бы «капитан Певцов» блондинками интересоваться.
— Он об этом говорил с вами?
— Никак нет-с, это мне Тимофей Спиридоныч рассказывали. Они у нас кельнером служили, на этом самом месте. — Он вздохнул с деланной грустью. — В субботу преставился Тимофей Спиридоныч, царствие ему небесное. Завтра панихида-с.
— Как так «преставился»? — подался вперед Фандорин. — От чего?
