Эрик Вальц - Тайна древнего замка
Орендель пережил первую зиму. Не знаю, как ему это удалось, ему, всегда спавшему в комнате с двумя каминами, замерзавшему под теплым одеялом. А тут он покашлял немного, подхватил насморк, и все, ничего хуже с ним не случилось. Когда я приехала к нему в начале апреля, то увидела в его лице то, чего я никогда не предполагала в этом мальчишке. Какое-то упрямство. Волю. Стремление воспротивиться судьбе. Это стремление было еще слабым, но оно уже зародилось в нем, зародилось во льдах холодной зимы.
Проклятье, подумала я, так он будет жить вечно.
Раймунд был рад этому. Он заявил мне, что каждый прожитый мальцом год приносит нам по четыре золотых, потому что всякий раз он оставлял себе по золотому. Он говорил: «Пять лет — и у нас будет двадцать золотых, мы сможем выкупить себя из крепостничества! Мы купим себе домик и проживем еще пару лет спокойно». Старый дурак! Думает на столько шагов вперед, на сколько плюет. Во-первых, объяснила я ему при помощи жестов, мы можем брать деньги и в том случае, если Орендель будет мертв, потому что графине вовсе не обязательно знать об этом. А во-вторых, придется как-то объяснять графу Агапету, как мы получили эти двадцать золотых. Все может открыться, и тогда мы очутимся в мрачной сырой темнице, по сравнению с которой сарай Оренделя покажется королевским дворцом. Тогда Раймунд спросил: «Но зачем нам вообще оставлять его в живых, если мы все равно получим деньги? Почему бы нам просто не убить его?» Видимо, его заинтересовало только первое из моих возражений. Большинство вопросов, которые задает этот дурак, не стоят и ломаного гроша, но иногда — очень, очень редко — мой старик говорит что-то стоящее. И это был хороший вопрос. До этого мне в голову не приходила мысль о том, что можно убить Оренделя. По крайней мере собственными руками. Одно дело запереть кого-то в сарае и ждать, пока январские холода сделают свое дело, но совсем другое — взять в руки веревку, нож или дубину… Да, другое. Я знаю, о чем говорю.
Раймунд уладил бы это за меня. Пару раз я видела, как мой муж отрубает головы уткам, как разделывает форель. Он не просто выполняет свою работу, старик еще и получает от этого удовольствие. Пускай убийство человека — это нечто большее, чем перерезание глотки птице, но я уверена, что Раймунд справился бы, дойди до этого дело.
Так почему же мы не убили Оренделя тем апрельским днем после первой его зимы в заточении? Почему мы не убили мальчишку, когда Раймунд задал этот вопрос? Мне достаточно было бы кивнуть головой. И я кивнула бы, не сомневайтесь, если бы это не противоречило моим изначальным намерениям. Я никогда не хотела вредить Оренделю, речь шла о том, чтобы причинить боль графине, а пока малец был жив, я не могла исполнить свое желание. Более того, графиня испытывала жгучую радость, читая письма, которые я писала ей от имени Оренделя. Она верила в то, что ее сыну живется прекрасно, и это делало ее счастливой. Я не могла написать ей правду, не навредив самой себе, а ложь была бальзамом для души моего заклятого врага. Я очутилась в ловушке, из которой меня освободила бы лишь смерть Оренделя, кто бы ни убил его — Раймунд или матушка-зима.
Так почему же я не кивнула? Потому что я уже увидела упрямство и горечь на лице Оренделя. И это навело меня на другие мысли. Я могла бы завоевать сердце этого мальчика, отнять его у графини и воспитать его так, как мне самой захочется. Я превратила бы его в свое подобие, и все это с одной только целью — показать графине, кем стал ее сын и насколько он ненавидит мать.
Этот новый план вдохновлял меня намного больше, чем старый, в первую очередь потому, что это причинит Клэр боль ужаснее, чем смерть Оренделя. Легче пережить утрату, если человек умер, чем если ты потерял его из-за ненависти в его сердце. Можно научиться жить со своим горем, но если ты знаешь, что тот, кого ты любишь, презирает тебя, то мысли об этом каждый день вновь и вновь приходят тебе в голову, они пронзают твое сердце, разрывают душу, они оставляют в тебе мучительную, а главное, незаживающую рану. Ничто в мире не утешит тебя, ничто не позволит простить себе величайшую ошибку в своей жизни, если именно эта ошибка и привела к тому, что ты сама разрушила то, что любишь. Взглянув в глаза Оренделя, я поняла, что мне удастся переделать его так, как я хочу. Конечно, мне пришлось заплатить за это высокую цену — моя месть откладывалась. Мне нужно было ждать. Скрепя сердце, я уплатила этот залог.
После того апрельского вечера шесть с половиной лет назад я начала заботиться об Оренделе, я изображала добрую кормилицу, я подливала ему чистого вина правды, отравленного ядом с моей кухни. Я изменила свое мнение по поводу писем от его матери и стала передавать Оренделю послания от графини, вот только выходили эти послания из-под моего пера. Орендель жаловался на то, что живет в невыносимых условиях, а «графиня» отвечала ему, что не следует капризничать, ведь она, в конце концов, спасла его от войны. Орендель писал, что предпочел бы уйти в монастырь, а не жить в курятнике, а «графиня» отвечала, мол, ей важно было преподать урок этому самовлюбленному тирану, его отцу, что не всегда можно добиться своего.
Орендель не мог поверить тому, что читал. Он все время спрашивал у меня, что произошло с его матерью, ведь она была такой доброй женщиной. Я же постепенно открывала ему «правду». Я писала ему, что сейчас у графини Клэр всего одна цель в жизни — месть графу Агапету, который сделал ее несчастной. Я писала, что графиня пойдет на все, чтобы отомстить, и ради этого она не пожалеет даже свое дитя. Разумеется, это не казалось особо правдоподобным. Но каждый бессердечный ответ, каждое письмо холодной «графини», каждое слово с моей стороны разрушали веру Оренделя в доброту его матери. Все эти месяцы, проведенные в заточении, все эти зимы в ледяном сарае сделали свое дело. Орендель не хотел верить в то, что его мать коварна и жестока, но моя ложь и обстоятельства его жизни убедили мальчика в этом.
В то же время его любовь и уважение ко мне росли. Я писала ему тысячи посланий. Я «изливала» ему свою душу. Я «признавалась» ему, как тяжело мне выполнять поручения графини. Я говорила Оренделю, что у графини появился любовник. Я делала все, чтобы в его представлении мать превратилась в чудовище. Я рассказывала ему, как отвратительны Элисии перемены в жизни матери. Странно — некоторые мои тогдашние выдумки стали реальностью. Но это всего лишь совпадение. Я пользовалась только своей фантазией, жалуясь Оренделю на то, какой стала жизнь в замке. Постепенно я стала его товарищем по несчастью, его единственной союзницей.
А мои подарки Оренделю довершили дело.
То я привозила ему шкуру для лежанки, то игральные кости, то подушку, то пару башмаков. Такие мелочи, на которые он раньше и внимания-то не обращал, теперь стали для мальца целым миром, ведь это были мои подарки, подарки «от чистого сердца». Но главным моим подарком ему была тряпичная бумага и угольные карандаши, необходимые Оренделю для написания своих историй. Мальчик был глубоко благодарен мне. Он посвящал мне стихи, расспрашивал меня о детстве, о моих родителях, о моем мнении по поводу разнообразнейших вещей, и, хотя у меня не было языка, за пару проведенных с парнишкой дней я могла неплохо развлечь его. Прежде чем уйти, я отдавала Оренделю небольшую стопку писем — их всегда было около двенадцати. Каждую неделю Орендель должен был читать по письму, так я была бы с ним намного чаще, чем четыре раза в год, пусть и посредством только слов. Оренделю это нравилось.
Конечно, он просил меня освободить его. Хлипкие стены его темницы укрепили — за наш счет, конечно (помню, это взбесило Раймунда). Орендель охладел к своей матери, а потому в нем возросло желание ослушаться воли «графини». К тому же мальчишка становился старше, и хотя он был слабым из-за скудного питания, я боялась, что ему хватит сил для побега. Однако же, когда я сказала Оренделю, что в случае его побега графиня угрожала выпороть нас с Раймундом и бросить меня в темницу, он отказался от своих планов. Какое же наслаждение я получала, глядя, как этот ребенок все больше зависит от меня, намного больше, чем мои собственные сыновья, рано ставшие самостоятельными. Всякий раз я не могла дождаться встречи с ним. Возможно, я полюбила бы это дитя и была бы готова отказаться от моего плана ради него, если бы я видела его почаще. Но расстояние между нами было слишком велико. Пары дней в замке в обществе графини хватало на то, чтобы мое сердце вновь наполнилось желчью, необходимой для выполнения плана. Орендель вновь становился лишь орудием в моих руках. Он был для меня тем, чем, по моим словам, он являлся для графини, — орудием мести.
Ярость, злость, упрямство, зародившиеся в душе Оренделя, стали неотъемлемой частью его сущности, и, пусть он еще не понимал этого, я видела изменения в его сознании.
Вскоре я научилась будоражить душу Оренделя или успокаивать ее по своему желанию, подобно тому, как Бог может поднять бурю на море, а потом усмирить штормовые волны одним мановением руки. Орендель, по природе своей тихий и спокойный ребенок, дитя одиночества, мог оставаться мягким и нежным, и никто не догадался бы, что душа его прогнила. Также и с его внешностью. От рождения ему дарована была красота, и даже исполненная лишений жизнь не смогла этого изменить (белокурые локоны, голубые глаза, изящные пальцы), но настоящий знаток людей сразу же обратил бы внимание на горькие складки у его рта. Это я влила в его душу мою горечь, мой яд лжи.
