Наталья Александрова - Тьма над Петроградом
Впрочем, знакомые, несомненно, узнали бы в нем Аркадия Петровича Горецкого, бывшего преподавателя Петербургского университета, бывшего же полковника Добровольческой армии…
– Ресторан «Нормандская мельница»! – задумчиво повторил Аркадий Петрович.
Поезд прибыл в Петроград, на Витебский вокзал, ранним утром, и тут же на выходе из вагона Бориса приветствовал Саенко. Был он бодр и весело крутил головой по сторонам.
На площади перед вокзалом толкался озабоченный народ, выменивали одежду на муку, книги на дрова, столовое серебро на керосин. Старая барыня, обмотанная поверх выношенной лисьей шубы ивановским платком в пышных алых розах, безуспешно предлагала румяным крестьянкам помутневшее зеркало в раме накладного серебра.
– Ты чего мне суешь, бабушка? – укоряла ее грудастая девка в коротком расстегнутом полушубке. – Я в энтом зеркале сама на себя нисколечко не похожая! Ты мне тако зеркало дай, чтоб я в нем покрасивше вышла!
Дородный мужчина средних лет с представительной внешностью бывшего лакея пытался продать кривому на один глаз крестьянину сверкающий самовар.
– Что ты мне старье всучиваешь? – бубнил крестьянин. – Мне надобно самовар крепкий, новый! Твой небось уже прогорел весь, на второй день развалится!
– Да что ты такое говоришь? – возмущался бывший лакей. – Да этот самовар еще тебя переживет! Господская вещь, от его превосходительства осталась!
В доказательство своих слов он бросил самоварную трубу на землю и принялся ее топтать.
Рядом скромный обыватель примерял поношенное пальто. Собственную тужурку со споротыми нашивками железнодорожного ведомства он положил на землю и встал на нее, чтобы во время примерки одежду не украл какой-нибудь мазурик.
Протолкавшись через толпу барахольщиков, вышли к Обводному каналу. Там стояли сонные извозчики, их лошади меланхолично жевали овес в подвешенных торбах. Извозчики слегка оживились при виде прибывших пассажиров.
– А вот куда ехать! – крикнул румяный молодой парень, дернув за повод свою соловую кобылку, отчего та едва не просыпала овес на мостовую.
Но Саенко проскочил мимо и, не взглянув на парня, бодро обежал всех и выбрал самого неприметного и немолодого дядьку, тут же сумел с ним сговориться задешево, набившись в земляки: за полтора миллиона сговорчивый ванька согласился отвезти приезжих на Петербургскую сторону.
Борис смотрел по сторонам – и не узнавал города.
Петрограда, каким он его помнил до революции, не осталось. Это был город-труп, тусклый, землисто-серый труп с пустыми глазницами выбитых или заколоченных досками окон, с провалившимися щеками расхристанных, незакрывающихся подворотен, с язвами полуразрушенных домов. Борис уже видел этот мертвый город в восемнадцатом году. Но тогда это была честная, откровенная смерть, в которой было свое благородство и даже величие. Теперь же этот город-труп был неумело, пошло приукрашен, как начинающий разлагаться труп приукрашивают перед панихидой, чтобы придать ему сколько-нибудь приличную видимость. Как трупу подмазывают щеки розовой краской, закрывают цветами или кружевами слишком очевидные язвы и признаки начавшегося разложения, так и этот мертвый город был неумело приукрашен кумачом плакатов, яркими заплатами транспарантов и объявлений.
Вон на Вознесенском проспекте в большом доме открылся комсомольский клуб, о чем свидетельствует нехудожественно выполненная надпись. Окна, как водится, забиты фанерой, и когда извозчик застрял на перекрестке, пропуская грузовик с веселыми работницами в красных косынках, Борис успел прочитать объявление, написанное прямо на этой фанере чернильным карандашом. Членов клуба приглашали изучать международный язык эсперанто на предмет ускорения мировой революции и наступления всеобщего братства путем создания единого языка для пролетариев всех стран.
Кроме этих чисто советских заплаток, там и тут появлялись вывески открывающихся магазинчиков и кофеен – первые ласточки поднимающего голову НЭПа.
Но несмотря на эти внешние признаки оживления, во всем городе не увидел Борис ни одного починенного крыльца, ни одной покрашенной двери, ни одного вставленного стекла. И люди, сновавшие по улицам, кажется, донашивали дореволюционную, а то и довоенную одежду, в лучшем случае перелицованную. По пути попалась на глаза Борису красноречивая вывеска: «Портной. Починка, штопка, перелицовка».
А ведь прежде в этом доме жил один из самых дорогих и модных петроградских портных, которому заказывали костюмы самые знатные щеголи города! Не он ли на старости лет вынужден заниматься штопкой и перелицовкой?
Кобыла с трудом доползла до Невского проспекта, который назывался теперь проспектом Двадцать пятого октября, о чем сообщила Борису фанерная табличка на одном из домов. Серж в Париже предупреждал, что большевики переименовали все улицы, но старожилы по-прежнему зовут Невский проспект Невским, а Садовую улицу – Садовой, а вовсе не улицей Красных Зорь.
На Невском было оживленно, несмотря на раннее утро. Спешили куда-то озабоченные люди, барышни в маленьких шляпках и во всем коротком, пародируя парижскую моду, бодро цокали каблучками с самым деловым видом. Одна дама даже отважилась надеть меховую горжетку, не боясь обвинений в буржуазном перерождении. Торопились какие-то личности в узких полосатых брюках и шапочках пирожком. Звенел одинокий трамвай, кашляя и дымя от плохого бензина, проносились мимо автомобили.
Многоэтажные дома по-прежнему выглядели убого, смотря на улицу мертвыми окнами, как слепые, однако плакатов и табличек на стенах стало больше. Мелькали вывески каких-то компаний, анонимных акционерных обществ, государственных трестов и других учреждений. Именно туда, как сказала Борису Мари, текла река совслужащих.
Мари выглядела совершенно спокойной, как видно, город, да и новые порядки были ей хорошо знакомы.
На одном доме высоко над головами прохожих прикреплен был красочный рекламный плакат. «Перья и карандаши фирмы Гаммер хороши!» – говорилось в нем, а ниже была нарисована огромная рука с карандашом.
– Иностранные концессии, – усмехнулась Мари, – есть еще лесная на Севере, под Архангельском, вывозят лес по Белому морю, и что-то мануфактурное…
– Если бы эти сволочи не начали торговать с большевиками, то есть де-факто не признали существование Совдепии… – Ордынцев скрипнул зубами.
– Спокойнее, – Мари ожгла его черными глазами, – возьмите себя в руки, вы не на прогулке!
Он и сам понял, что сейчас не время и не место говорить подобные вещи.
Поравнялись со знаменитым магазином Елисеева. Он был открыт, и, несмотря на раннее время, двери все время пропускали людей. Богато украшенная витрина ломилась от всевозможных колбас, окороков и головок сыра.
– Однако! – Борис едва не свернул себе шею, глядя на этакое изобилие, пока Мари не обратила его внимание на небольшое объявление в нижнем углу витрины. «Господ налетчиков просят не беспокоиться, в витрине выставлены муляжи».
Извозчик по Троицкому мосту переехал Неву, всю в темных промоинах и полыньях, и выехал на Петербургскую сторону. Миновали некогда нарядный Каменноостровский проспект, на котором особенно явственно сказались годы разрухи и запустения, свернули на Большой и вскоре оказались в той части Петрограда, которая всегда напоминала Борису тихую русскую провинцию. Плуталова, Бармалеева, Подковырова улицы, деревянные одноэтажные, много – двухэтажные домики, в окнах которых в прежние времена можно было увидеть кокетливые кружевные занавесочки и пышные герани…
Сейчас эти окна были большей частью забиты фанерой или заткнуты старыми одеялами. От бесполезных довоенных гераней не осталось и следа, а кружевные занавесочки либо выменяли на муку в голодную зиму, либо спрятали в сундук, как опасный признак мещанства и буржуазного разложения.
Пролетка углубилась еще далее в закоулки Петербургской стороны. Пошли одна за другой Зеленины улицы – Большая Зеленина, Малая Зеленина, Глухая Зеленина…
На этой-то последней возле неприметного одноэтажного домика с плотно занавешенными окнами и остановился извозчик.
– Хорошо довез! – приосанился ванька. – С ветерком, как говорится. Надо бы добавить, хоть тысяч сто…
– ГПУ тебе добавит! – отозвался на эту очевидную провокацию грубый Саенко, моментально позабыв, что совсем недавно набивался извозчику в земляки.
Извозчик, впрочем, ничуть не обиделся. Он действовал по безотказному принципу «Не прошло, и ладно». Легонько стегнув свою кобылу, он укатил обратно.
Седоки, выбравшись из пролетки, подошли к домику.
Домик этот выглядел как-то угрюмо и неприветливо.
Мари настороженно огляделась по сторонам и условным стуком постучала в окно.
Тут же в окне приподнялась дерюга, используемая вместо занавески, из-за нее выглянула мрачная физиономия, оглядела гостей и снова скрылась. Прошло еще несколько минут, прежде чем с ужасным скрежетом отворилась входная дверь. На пороге появился сгорбленный старик в валенках и отороченной мехом безрукавке.
