Ледяной ветер Суоми - Свечин Николай

Лыков оглянулся на дверь – плотно ли она прикрыта. Как-никак сыщик склонял государя.

– …и тот принялся за дело с редкостным вдохновением. Назначил генерал-губернатором печально знаменитого Бобрикова, которого ненавидела вся Финляндия. В тысяча восемьсот девяносто девятом году утвердил Основные положения, регулирующие законодательный процесс в Великом княжестве. Ограничил права сейма, передав многие вопросы Государственному совету. Законы общероссийского значения теперь вводились в княжестве без обязательного согласования с сеймом, даже если они противоречили финскому законодательству. Через два года – «языковой манифест»: в судейских и административных делах в течение десяти лет финский и шведский языки должны были быть заменены на русский. Через год еще хлеще, царь разошелся не на шутку: сейм стал подчиняться генерал-губернатору, состав его утверждался государем по представлению того же самого генерал-губернатора. И уже все делопроизводство должно было вестись на русском языке, в дополнение к природным.

– И правильно, – вставил коллежский асессор. – А то одно государство, а как будто разные. Чем они лучше нас?

– Может быть, и ничем, – сгладил статский советник. – Но почему их не спросили, как они хотят жить?

– Общее государство – общие законы, – настаивал Азвестопуло. – Если дать всем волю, империя развалится. У поляков будут свои, у финляндцев свои, кавказские народы тоже захотят. Что тогда получится? Сумасшедший дом, где каждый живет как ему вздумается?

– Но Польшу все равно придется отпустить, согласись. Только выйдет или с кровью, или без крови. Лучше без.

– Поляков одиннадцать с половиной миллионов, – напомнил Сергей. – А русских сто пятьдесят. Сколько у нас финляндцев?

– Три миллиона. Почти…

– И три миллиона будут диктовать свою волю ста пятидесяти? – фыркнул Азвестопуло. – Ладно паны, тут я с трудом, однако могу понять. Но эти-то куда лезут? Оленеводы немытые! Приют убогого чухонца, вот! Весь их вклад в мировую культуру – изобретение финского ножа.

– Ты бы съездил, поглядел. И понял бы, кто из нас более немытый. У них почти поголовная грамотность. Каждый пятый имеет высшее или среднее образование – России такое и не снилось. Железнодорожная сеть как во Франции: на десять тысяч жителей приходится больше десяти верст рельсового пути. А ты не знаешь, почему там строительство одной версты железной дороги стоит втрое дешевле, чем в России? Нет? Потому что не воруют!

Азвестопуло прикусил язык, но Лыкова уже понесло:

– В Финляндии сегодня самое демократичное законодательство о выборах. Они прямые и всеобщие, причем женщины могут как избирать, так и быть избранными. На улицах нет нищих! А телефонная сеть? Она огромна, эриксоны имеются даже в деревнях. Пути сообщения тоже такие, как нам и не снилось. Высокое правовое сознание граждан, уважение к личности. Попробуй там извозчику нагрубить – он в полицию пожалуется, и на тебя составят протокол. В дачных местностях вокруг Петербурга, в Ингерманландии, страшная бедность, разврат, неряшество и пьянство, лень и полное убожество. Ничего этого в помине нет в Суоми.

Сыщики помолчали. Алексей Николаевич остыл и продолжил:

– Новые законы, как ты понимаешь, финнам не понравились. И началось пассивное сопротивление, как это называет пресса. В числе прочих реформ, в частности, распустили финскую армию…

– У них и армия своя была?

– Была да сплыла. Не очень большая, правда, но все-таки некая сила. Восемь стрелковых батальонов по числу губерний, драгунский полк и один гвардейский стрелковый батальон. Всего-навсего пять тысяч шестьсот человек. Войска формировались исключительно из финляндских уроженцев. Когда началось завинчивание гаек, власти решили уравнять тяготы и сроки военной службы в империи и в княжестве…

Помощник перебил шефа:

– Минуточку. Стало быть, имело место неравенство? Поди, в пользу чухны?

– Имело, врать не стану. Согласно закону о повинности, Россия в случае войны должна была выставить под ружье пять процентов своего мужского населения. А финляндцы – только полтора процента. Срок службы у них был три года, а у нас – пять. И сами местные войска, как решил их сейм, созданы исключительно для обороны Финляндии и тем помогают обороне империи.

– Помогают обороне империи… – повторил коллежский асессор. – А хорошо они устроились! Мы за них будем воевать, а они сидеть на своем побережье. Я на месте государя разогнал бы такую «армию» к чертям. Пускай служат как все, если они такие же, как мы, подданные.

– Он и разогнал, – утешил Сергея Алексей Николаевич. – Сначала те восемь батальонов. Потом в драгунском полку во время принятия присяги были допущены нарушения. Генерал-губернатор сделал командиру замечание, после чего все офицеры полка подали в отставку. Ну, терпение лопнуло… Командира отрешили от должности, а сам полк был обращен в русский. Теперь это просто Двадцатый Финляндский драгунский полк, в котором служат наши бедолаги. Последней прихлопнули гвардию, ее тоже уже нет.

– А генерал-губернатора Бобрикова за это убили, – напомнил Азвестопуло.

– И убийца стал национальным героем [5], – продолжил его мысль Лыков. – Вот в такое место я поеду вести дознание. Теперь понимаешь?

Но помощник опять вывернул разговор на армию:

– Я слышал, финляндцы, оставшись без своих домашних батальонов, наплевали на воинскую повинность.

– Верно. Они сорвали призыв тысяча девятьсот второго года начисто. Петербург не стал бросаться репрессиями, а решил наказать ребят рублем. Точнее, финской маркой. Воинскую повинность в княжестве заменили особым налогом, так называемыми «военными миллионами» – для начала десять миллионов в год. Потом эта сумма должна была постепенно повышаться. Но… финны заплатили налог всего один раз, в девятьсот пятом году. И с тех пор ни пенни – это их копейки.

– И в армии не служат, и налог не платят? – ехидно уточнил Сергей.

– В настоящее время – да.

– Ай молодцы! Еще, помнится, в годы недавнего бунта их полиция игнорировала распоряжения нашего правительства насчет революционеров…

– Опять ты прав, – с сожалением констатировал статский советник. – На территории Великого княжества Финляндского окопались враждебные партии всех мастей. Включая боевиков.

– А вы им этих боевиков подгоняли, – попрекнул помощник шефа. – Отвезли туда всю банду Кольки-куна. Тоже додумались… Еле-еле мы их потом списали.

Лыков осекся. Действительно, в тысяча девятьсот пятом году он на свой страх и риск эвакуировал в Финляндию девять человек из бывших русских военнопленных в Японии [6]. Вернувшись домой, отставные солдаты сунулись в политику. За ними была тогда крестьянская правда. Чувствуя это, сыщик пытался уберечь их от полиции, но не преуспел. Кончилась история кровью…

Зябко передернув плечами, статский советник продолжил:

– Террористы делали налеты на Петербург, убивали там кого хотели и прятались обратно в Суоми. Местная полиция охраняла их от русских властей. Еще финны закупили оружие для восстания, причем на японские деньги, но оно почти все погибло при транспортировке. Далее ты помнишь: Красная гвардия, Свеаборг, убийства русских жандармов и чиновников, всеобщая забастовка. Действия по русификации власть в результате приостановила. Сейм и сенат немедленно и самовольно расширили свои права. Даже издали циркуляр: поскольку имперские чиновники не осуществляют служебных полномочий в Финляндии, то поступающие от них к финским властям заявления подлежат рассмотрению с точки зрения законности и целесообразности. Понял? Маклаков отдал распоряжение, а они еще подумают, выполнять его или нет… Власть несколько лет это терпела, поскольку была слаба. Но бунты подавили, террористов перевешали и за Суоми взялись с новой силой. Три года назад Государственная дума отменила все эти самовольные законы. А в прошлом году приняла несколько важных новаций. В частности, вышел закон об уравнении в правах русских подданных с гражданами Великого княжества. Лоцманскую службу передали в подчинение Морскому министерству. Установили новый порядок издания касающихся Финляндии законов общегосударственного значения. Пытаются взыскать задолженность за неотбытие воинской повинности. И собираются отобрать у финляндцев Выборгскую губернию, вернуть обратно России, как было до тысяча восемьсот одиннадцатого года. Обострение между Петербургом и Гельсингфорсом нарастает. И теперь меня посылают в кипящий котел.