Далия Трускиновская - Деревянная грамота
Сани, освещаемые огромной серебряной луной, уже неслись по льду Москвы-реки, вверх по течению, а куда — непонятно.
Семейка, мысливший быстрее, чем полагалось бы простому конюху, сразу послал своего Ворона вперед — и тот не столько сбежал, сколько съехал на лед, сбился с намета, выровнялся — и уже не Богдаш, а Семейка повел погоню.
— К берегу отжимай! — крикнул Тимофей.
Если конный еще мог выбраться на берег в любом месте, то сани нуждались в нарочно сделанном спуске. И теперь главное было — не дать им до спуска добраться.
Похоже, Голован не меньше Данилы был рад ночной скачке. Парень почувствовал по его ровному, мощному ходу, что силища у бахмата немеряная, и он будет рад, коли позволят еще немного той силы выплеснуть. Данила подбил его под пузо каблуками, хлестнул пару раз поводьями по шее — не сильно, а чтобы понял — незачем сдерживать свой бег. И Голован вынес его вперед, пошел вровень с Семейкиным Вороном.
И сани, и конные миновали Кремль, теперь по правую руку было уже Чертолье.
Те, кто мчались в санях, запряженных добрым возником, поняли — дело плохо, не до жиру — быть бы живу!
Из саней вылетело темное, продолговатое, вроде длинного и битком набитого мешка, покатилось по льду.
— Данила, подбери! — приказал Тимофей. И Данила, осаживая возбужденного бахмата, направил его к мешку, не сразу осознав, что товарищи-то продолжают изумительно прекрасную погоню, а ему — сторожить теперь эту непонятную вещь.
Сани неслись куда-то в сторону Хамовников.
А в мешке?!.
Что может быть в длинном мешке, выкинутом из саней, несущихся во весь мах?
Почему-то первое, что пришло на ум, — мертвое тело! Возможно, то самое, которое исчезло в Хамовниках, хотя было совершенно непонятно — как же оно вынырнуло на Печатном дворе?
Данила всякого навидался и знал, что невозможно лишь спать на потолке одеяло слетать будет. Прочее же — в руке Божьей. И что иное, такой неожиданной величины, можно вывозить среди ночи с Печатного двора, как не мертвое тело?
Он подъехал к мешку, и тот подтвердил его предположения — по виду был похож на увязанный труп.
Мертвецов Данила не боялся.
С ним уже случилось то, что вышибает подобный страх из подростка основательно. Он проснулся в сарае, на сене, укрытый одним рядном с больным отцом, прохваченный утренним холодом, и даже не сразу понял, что холод отовсюду… Приподнявшись на локте, он долго смотрел в отцовское лицо, пытаясь уловить дыхание. Дыхания вроде не было, а потрогать лицо пальцем не мог. Что-то внутри — запрещало. Он отполз, встал на ноги, тихонько, как если бы боялся разбудить, и вышел на двор. Там уже выпроваживали в стадо корову. Данила подошел к хозяйке и сказал ей, что с отцом — неладно. Он уже понял, что стряслось, но мысли в голове были тупые, неповоротливые, почему-то ощущалось сильнейшее облегчение, а слез не оказалось вовсе. И, стыдясь этого облегчения и этого отсутствия слез, он сбежал со двора, предоставив приютившим их хозяевам все похоронные заботы…
Голован подошел к мешку, наклонился и стал обнюхивать.
Это показалось Даниле странным — еще минувшим летом норовистый бахмат отказался подойти к покойнику, пришлось применить силу. А тут, на тебе, и подошел, и нюхает, и…
— С нами крестная сила!.. — прошептал потрясенный Данила.
Голован вцепился в мешок зубами и тряхнул его с превеликим неудовольствием. Валяется же всякая дрянь на дороге — вот что хотел он сказать всаднику. И всадник понял, и спешился, и приподнял мешок, отпихнув от него конскую морду.
Мешок был хоть и не пушинка, однако мертвое тело в себе вряд ли содержал. И шел от него запах… Данила, не хуже Голована, принюхался. Запах был чем-то знаком.
Но, коли внутри не мертвец, то и няньчиться с мешком было бы смешно. Данила подхватил его, перекинул через конскую холку, сам сел в седло и поскакал вдогонку за подозрительными санями и лихими товарищами.
Он обнаружил всех троих сразу за речным изгибом.
Они сделали то, что и собирались, — без всякого членовредительства оттеснили сани к берегу и заставили санника, взбежав на крутой скат, пронестись по нему десятка три саженей. Наклон был достаточный, чтобы сани не удержались и опрокинулись.
Те, кто удирали от погони, а было это двое мужиков, вылетели на лед. У них, к счастью, не случилось оружия, и теперь они злобно и уныло переругивались с конюхами.
— Гляди ты — руку поломал! — отвечал на заведомо лживую жалобу Богдаш. Сейчас и вторую поломаю!
— Сюда! — позвал, заслышав копытный стук, Данилу Семейка. — Ну, что там у тебя, свет?
— Ваше добро? — Тимофей указал плетью на привезенный мешок.
— Какое наше?! Знать не знаем, отродясь не видывали!
Семейка подъехал и улыбнулся Даниле.
— Взяли сучьих детей!
— Понюхай! — предложил ему Данила. — Не пойму — трава сушеная, что ли?
Семейка наклонился, потянул коротким носом…
— Ого! Давай-ка сюда!
Он повернул мешок и развязал его, сунул вовнутрь руку и точно — вынул жгут каких-то темных сухих листьев. Запахло сильнее.
— Что это? — спросил, подъехав, Тимофей.
— А не чуешь?
— Да это ж табак! — заорал Богдаш. — Ну, теперь ясно, чего они улепетывали! Спины свои ненаглядные берегли!
— Тьфу! Еретики проклятые! — заругался Тимофей. — Мало вас за тот табачище порют? Вот раньше тем, кто нюхает, ноздри рвали, все равно, мужик ли, баба ли! И правильно делали! Больно добр государь к вам, к нехристям! Сказано — когда у людей дым изо рта пойдет, последние дни настанут! Адово пламя приблизить вздумали!
— Точно — табак! — воскликнул Данила.
— А ты почем знаешь?! — Тимофей обернулся к воспитаннику, яростно желая отчитать его за разврат и непотребство.
— Окстись, свет! Он же у нас шляхтич! — напомнил Семейка. — У них там, в Орше, поди, все паны трубки курят!
— Оттуда вся ересь и пошла! — Тимофей был грозен необычайно. — С Литвы, от литовских людишек!
— Да не галди ты, уши заложило! — одернул его Богдаш. — Что с этими делать будем?
— А к Башмакову! Сказывали, у него в приказе какого-то табачника недавно тайно выпороли. Вот пусть и разбирается!
— А нас что — за табаком посылали? — напомнил Богдаш. — Ну-ка, братцы, прямо говорите — где грамота?!
Мужики, которые так неудачно вывезли с Печатного двора незаконно хранимый там табак, все еще сидели на льду у опрокинутых саней, набычившись и вознамерившись отрицать свою причастность к мешку до самой дыбы. Новое обвинение их словно бы встряхнуло и возмутило.
— Какая еще грамота?! Знать не знаем никакой грамоты!
Богдаш соскочил с Полкана.
— Надоели вы мне, постылые!
Он поднял одного из мужиков за грудки и хорошенько встряхнул.
— Грамоту отдавай!
— Да знать не знаю!..
Придержав одной рукой за ворот, другой Богдаш заехал горемыке в ухо и лишь тогда отпустил.
— Да что ты дерешься!.. — взвыл тот. — Сказано же — не было грамоты!
— Все зубы у меня выплюнешь, сволочь!
— Да Христом-Богом!..
— Пошли, в санях поглядим, — не обращая внимания на Желвакову расправу, сказал Даниле Семейка. — За пазухи этим страдникам заглянем. Мешок растребушим. Где-то же она должна быть!
— Не найдем впотьмах, — возразил Данила. — Айда к нам на конюшни!
— Не выбросили бы по дороге… Как тот мешок…
Решили среди ночи Башмакова не будить, в Кремль не ломиться, а дознание провести в Больших конюшнях, что в Чертолье. Там, где стоят возники для государевых саней, каптан и колымаг. А дурьи головы из Земского приказа пусть хоть до утрени Печатный двор охраняют — делиться с ними своей удачей конюхи не собирались.
Когда печатных мужиков встряхнули хорошенько, то оказалось: табак они по распоряжению Арсения Грека тайно везли туда, откуда был взят, — в Замоскворечье, на Крымский двор. Там посольская свита не только табаком — и обувкой приторговывала, мягкими ичедыгами, в которых женки любили зимой по горницам ходить, и тафтой, и камкой, и конской упряжью, а в старые времена — прославленными крымскими луками.
Крымский двор был строением такого рода, которые чинили лишь тогда, когда в полную негодность придут, потому что посол крымского хана со свитой там жил не постоянно, а от случая к случаю. И это было для противозаконной торговли весьма удобно — стрельцы всех дырок в заборе знать не могли.
На Больших конюшнях нашлись и факелы, и место во дворе, где тщательно рассмотреть, чуть ли не по досточке перебрать сани. Самих мужиков тоже оглядели и ощупали внимательно. Ничего похожего на деревянную книжицу, как она была описана в столбцах Земского приказа, не сыскали.
Пока возились — и утро приблизилось. Решив угостить Башмакова табачищем на завтрак, конюхи вместе с добычей вернулись в Кремль и сдали ее с рук на руки и под расписку нужным людям. После чего вышли на еще пустую Ивановскую площадь и неторопливо побрели к своим конюшням.
