Валентин Лавров - Триумф графа Соколова
Соколов рассмеялся:
— Нет, дорогой ты мой Александр Павлович, через час вы будете с Евгением Вячеславовичем пить водку под грузди и копченый угорь.
— В трактир Егорова мы без тебя не поедем, — решительно заявил Сахаров. — Будем дожидаться, пока ты его не допросишь и не позвонишь нам сюда.
— Прекрасно! — воскликнул Соколов. — Не будем терять золотого времени. Усаживайтесь, коллеги удобней, а ты, Алябьев, поезжай к Егорову, скажи, чтобы нам готовил пышный ужин.
Германское производство— Хотя, по вашему мнению, я делом Александрова еще не занимался, — продолжил Соколов, — однако кое-что могу рассказать, приоткрыть занавес над этой тайной. И более того — поразить ваши мужественные сердца до параличного состояния.
— Однако! — Сахаров недоверчиво покрутил головой.
Мартынов заерзал в кресле, удобней усаживаясь. Он с сомнением покачал головой.
— Однако, граф, вы блефуете! Откуда у вас новости? Мы тут неделю бьемся, у нас — пшик, а вы знаете историю лишь по газетам — и уже «новости». И все же интересно, мы внимательно слушаем.
— Новости, бедные коллеги, и впрямь любопытные. Дело развивалось по такому сценарию. Прокурора встретили в подъезде злоумышленники. По некоторым сведениям, их было трое. Наложив ему на лицо эфирную маску, усыпили, быстро завернули в ковер и на санях отвезли в неизвестном направлении.
Мартынов задумчиво постучал карандашом по столу:
— Чушь! Зачем преступникам такой сложный путь? Ведь могли просто пристрелить и сбежать с места преступления. Это проще. Где консьержка? Где городовой? Где дворник и просто прохожие? Нет, даже на добротную версию не тянет.
Соколов решил малость позабавиться над начальственным приятелем. Он продолжал:
— Городовой мог за угол зайти или пойти пописать. Консьержки в том доме нет. Дворники по ночам дежурят, днем с огнем их не найдешь. Прохожие? Улочка тихая, к тому же почти две недели стоят жуткие морозы — по Реомюру двадцать пять, что по Цельсию — более тридцати градусов. И потом, что из того, если кто-нибудь заметил: солидные мужчины ковер на сани грузят? Дело заурядное.
Мартынов замахал руками:
— Невероятно! Давайте, полковник, ближе к делу…
— Они маску оставили на лице, но, когда тащили свою ношу, маска упала на ступеньки, а теперь попала мне в руки.
— К вам, граф, в руки? Невероятно! — воскликнул Мартынов.
Сахаров недоверчиво усмехнулся:
— Стало быть, она, маска, может быть нам предъявлена?
Сыщик смиренно вздохнул:
— Ну, если вам приятно, то извольте, сударь, пообонять сию тряпицу. — Соколов развернул простыню, достал банку, откупорил ее, вытряхнул на стол полотенце, в которое была завернута пористая губка. Все это протянул Мартынову.
Тот понюхал, сморщил нос:
— Однако!
Сахаров тоже не отказал себе в этом удовольствии. Пожал руку Соколову:
— Восхищен тобой, Аполлинарий Николаевич! Сам Создатель тебе помогает. Я помню дело Эльзы Бланк, которое ты распутал. — Повернул голову к Мартынову, напомнил: — Это еще при полицмейстере Гартье было. Некая очаровательная блондинка слыла в медицинских кругах прекрасным анестезиологом. И вот однажды обиделась сразу на всех мужчин. Она увлекала красотой свою жертву, затем, оставшись наедине, накладывала ухажеру на лицо эфирную маску. После этого следовало нечто немыслимое: стягивала с мужчины брюки и делала жуткую операцию, после которой ухажер не просыпался — истекал кровью.
Мартынов, болезненно относившийся к насмешкам Соколова, все же искренне восхищался его способностями. Он спросил:
— Может, Аполлинарий Николаевич, вы уже знаете, где искать Александрова?
— Как не знать! — невозмутимо отвечал Соколов.
— Где?! — в один голос воскликнули собеседники.
— В этой вазе, которая, собственно, погребальная урна.
— Что-о?!
Соколов смиренным тоном продолжал:
— Разложи, Александр Павлович, на столе газету.
— «Утро России» подойдет?
— Вполне! Можно даже читаный номер. То, что я рассказывал вам, доблестные охранители великой России, это, так сказать, увертюра. А вот и первое действие трагедии.
Соколов поставил урну на стол.
Мартынов вытаращился:
— Что за греческая амфора?
Соколов после многозначительной паузы произнес:
— Германское производство! Немцы после кремации ссыпают прах в такие вазы, которые называются погребальными урнами.
Сахаров с недоумением глядел на приятеля.
Соколов продолжал:
— Евгений Вячеславович, ты хоть человек геройский, но все же постарайся не грохнуться в обморок.
После этих слов Сахаров побледнел.
Почки и ребраВзяв со стола охотничий нож, сыщик осторожно отделил крышку. Затем он вытряхнул из урны содержимое. На газету высыпались плохо обгорелые почки, кости, среди которых легко узнавались ребра, позвонки и прочее. В нос гнусно шибануло — несвежим горелым мясом.
Мужественный Сахаров прошептал:
— Что это?
Мартынов, догадываясь о правде, смертельно ослаб, опустился в кресло.
Соколов отвечал с печалью:
— Это то, что совсем недавно ходило в расшитом золотом мундире с Владимиром в петлице, пило хорошее вино, делало карьеру, любило женщин, получало жалованье и называлось прокурором Александровым. Вот, взгляните сюда — это безымянный палец, с которого садисты не сняли обручальное кольцо. Золото от огня пошло цветными разводами.
Мартынов лязгнул зубами:
— Не может быть!
— Ты, Александр Павлович, сегодня скептиком стал. Слава Богу, что эти костяшки не увидит супруга покойного. От такого зрелища ума можно решиться.
Сахаров произнес:
— Ничего не понимаю!
— На, прочти! Там все сказано, — и протянул подметное письмо.
Сахаров впился взглядом в строки, написанные красивым женским почерком. Перечитал вслух для Мартынова. Задумчиво постучал конвертом по столу:
— Ну и негодяи! Ничего святого… Революционеры, мать их!
Слово «революционеры» в устах Сахарова звучало как ругательство. Он вскочил из-за стола, побегал по кабинету, страстно произнес:
— Но откуда взялась крематорская печь?
— Это предстоит узнать! Если в некоторых европейских государствах — Германии, Франции, Италии — трупы кремируют давно, то у нас — категорическое запрещение Православной церковью. В России нет ни одного крематория. Как нет ни одной печи для сжигания трупов.
Мартынов, обретший дар речи, постучал карандашом по столу:
— Может, несчастную жертву бандиты в Германию отвезли? И там кремировали?
Соколов отрицательно помотал головой:
— Сомневаюсь, это слишком сложно. Да и не нужно.
— Вы, Аполлинарий Николаевич, сами говорите, что в России нет такой печи. Теперь она появилась. Откуда? Это зацепка. И вообще, мысль расправиться таким образом не могла прийти в голову нормальным людям.
— Конечно, ибо нормальный субъект не может быть ни убийцей, ни революционером. Добавлю: такое вряд ли мог сделать тот, кто воспитан на российской культуре.
— Что, граф, ты предлагаешь?
— Прокурора мы с помощью преступников нашли. Точнее, то, что осталось от прокурора. — Соколов осторожно ссыпал прах обратно в урну. — Это начало. Теперь надо искать сжигателей…
— Если прежде они нас не найдут! — мрачно пошутил Сахаров. Он задумчиво глядел на Соколова. — Давай, граф, выделим охрану для твоей персоны. Уж очень… — Он замялся.
Соколов скептически улыбнулся.
— Не хочется увидать мои кости в урне? Нет, такой радости я господам Лениным и Троцким не доставлю. А что касается охраны, то сомневаюсь, чтобы она могла мне помочь. Я привык больше на себя полагаться. Все! — Соколов поднялся с кресла. — Теперь, доблестные борцы с преступностью, я полетел на Верхнюю Красносельскую, к уборщику Алексеевского кладбища одноногому Семену Кашице.
Извозчик, не гони…Не прошло и двух часов, как Соколов позвонил в кабинет Мартынова. Весело сказал:
— Все в порядке! Теперь можно ужинать с чистой совестью и зверским аппетитом. Я минут через пятнадцать буду у Егорова.
— Прикажите кучеру Антону, пусть закладывает! — Извиняющимся тоном к Сахарову: — Извините, ваше превосходительство, «рено» на зиму я приказал поставить в гараж: заводить трудно, а ездить опасно — шины не держат.
— Что Соколов?
— Голос веселый, а подробности допроса небось за столом расскажет. Пора ехать!
Вечно всем недовольный полицейский кучер Антон сделал карьеру — теперь он возил самого начальника московской охранки.
Что-то бурча под нос, имевший вид крупного клубня картошки, из широких ноздрей которого буйно рос волос, Антон запахнул на седоках медвежью полость. Взгромоздился на облучок, дернул вожжи и вдруг диким голосом заорал:
