Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска
— Кинжал старинной работы вошел точно в сердце — профессиональный удар. На груди и руках убитого есть порезы — оказывал сопротивление. Смерть наступила где-то между двумя и четырьмя часами ночи.
Загадка “А.П.”
Уже к обеденному часу кое-что прояснилось. Жеребцов начал объезд пуговичных фабрик. На “Геркулесе” ему сообщили, что именно они три недели назад начали выпускать эти новомодные пуговицы — перламутровые.
— Всего было продано шесть дюжин, — сказал директор, заглянув в потрепанную конторскую книгу. — Купили из портновских мастерских Щульца, Кутана и Фадина. Адреса дать?
Михаил Матвеевич Фадин, владелец мастерской по Николо-Ямской в доме № 88, невысокий человек с усталым добрым лицом и резиновой лентой “сантиметра” через плечо,заявил:
— С такими пуговицами мы пока лишь один заказ выполнили — пришили на костюм статского советника Александра Пузано. Он доктор, но с некоторых пор малость того, рехнулся. Живет на Моховой, десять. Это возле университета, на противной стороне, в доме Братолюбивого общества.
Жеребцов захлебнулся от радости. Он понесся к Соколову, в сыск. Глядя на начальника с азартом охотника, жарко выдохнул:
— Ведь это Пузано — убийца! И пуговица его, и на платке метка “А.П.”! Ясно — Александр Пузано.
И тут же в кабинет влетел Ирошников. Взволнованно облизывая сухие губы, быстро произнес:
— Убийца у нас вот где, — он поднял вверх сжатый пухлый кулачок. — Среди прочих я обнаружил на музейной витрине отпечатки пальцев некоего Георгия Гремова, фельдшера. Он отбыл на каторге пять лет за растление малолетней. На кинжале, к сожалению, отпечатки не сохранились: ручка резная и округлая. Вот фото Гремова, я его из картотеки взял: круглое лицо, заросшее бородой, маленькие свиные глазки светлого цвета. Отвратительный тип! Едем брать? Живет на Остоженке, в доме купца Филатова. Ведь это рядом с Оружейной! Совпадение, думаю, не случайное.
Поэтическая беседа
Соколов прикрыл веки, обдумывая решение. Потом твердо сказал:
— Я с Кошко поеду к “А.П.”, а ты, Николай, — он кивнул Жеребцову, — с Юрием Павловичем поезжайте к фельдшеру. Да прихватите с собой доктора Павловского. Сделайте тщательный обыск. И вообще, не миндальничайте! Пропало национальное достояние, да и труп — это не шутки.
На Моховой, как водится, для начала отыскали дворника — кривобокого, с сухой рукой мужичка. Соколов показал ему кинжал:
— Любезный, ты эту штучку, случаем, не видел у доктора Пузано?
— У дохтура, из третьего нумера? Обязательно видел. У него такие на стенке висят, а я хожу ему отраву сыплю.
— Какую отраву? — изумился Соколов.
— Да мышей извожу. На той неделе был. Они мне две рюмки “померанцевой” налили. Я их в себя перекувырнул — хороша горечь!
Дверь открыла горничная — очень тоненькая, очень любезная:
— Господа пациенты, извиняйте, но сегодня приема нет. Доктор только что вернулся от пациента и отдыхает. Не примет он вас.
Кошко отодвинул горничную:
— Авось примет!
Доктор Пузано сидел с глубокомысленным видом в вольтеровском кресле с книгой в руках. Как две капли воды он был похож на хитроумного идальго Дои-Кихота Ламанчского: костистое продолговатое лицо, загнутые, как руль у велосипеда, усищи и бородка клинышком. Он оторвался от книги и вперил в сыщиков пылающий взор. Резким, лающим голосом воскликнул:
— О наглость дерзкая, до степени какой ты простираться можешь? Закончив мирный труд, я тихо отдыхаю. Но вот орда монгольских дикарей в мои пределы вторглась вероломно!
Доктор вдруг швырнул к ногам сыщиков книгу и поднялся с кресла, высокий, как жердь, и такой же тонкий. Вскинув бородку-клинышек, патетически воскликнул:
— Но нет, презренные! Я вас лечить не буду. Я стану вас копьем разить! — и подбежав к стене, украшенной различным оружием, схватил копье времен Игоревых и уткнул его в грудь Соколова: — Ты жертва первая моя! Взволнован я, неукротим и дик. Как океан ревущий.
Соколов не удержался и громко расхохотался. Чуть справившись с весельем, в тон продолжил:
— Не обагряй, безумный муж, свои ладони кровию невинной! Ведь наши помыслы прозрачней вод кастальских. Мы страждем истины — и только!
Доктор, услыхав такие речи, от неожиданности замер, опустил копье и свободной рукой постучал себя но голове:
— У вас, любезный, с этим все в порядке? Какой высокопарный вздор несете вы!
Соколов, не теряя времени, положил на стол носовой платок:
— Фуляр сей ваш?
Доктор выпучил круглые глазищи и страшно разволновался:
— Конечно, сударь, мой! Изольда здесь инициал изобразила.
А этот нож булатный? Испанский даг — закалка просто чудо! Но как он к вам попал? Похищен был не далее недели. Тоска мне сердце сокрушала. Но утешение пришло в лице твоем. Изольда, стол накрой! Я друга угощу по-королевски.
— Спасибо, пить мне недосуг. Скажи-ка, друг, где шапка Невского?
— Про то не ведаю, поверь! Вина налить — “Алиготэ”?
— А сей коварный муж тебе нисколько не знаком? — Соколов показал фото фельдшера. — Есть верный слух, что шапку он запрятал у тебя!
Доктор скользнул по фото равнодушным взглядом, брезгливо поморщился:
— Такого смерда я не знаю. Но шапку... поищи. — Вдруг доктор ткнул пальцем в Кошко и двух полицейских, взятых для обыска: — Нет, пусть они поищут. А мы с тобой беседой насладимся. Или, клянусь, тебя в куски я растерзаю.
...Небольшая квартирка доктора не заняла много времени — шапки не было. Горничная Изольда рассказала
Кошко:
— Доктор — прекрасный специалист по нервным болезням. Но где-то с год назад заговорил стихами и вообще сделался как бы не в себе. С той поры пациенты повалили к нему валом. За две недели вперед записываются. Кинжал у доктора украли, он переживал. Да, этот платок наш, я вышила “А.П.”, а пуговица от нового пиджака. Загадки какие-то! Человек на фото? — Изольда надолго задумалась. — Вроде глаза знакомые и лоб. Но нет, не знаю.
...Когда сыщики покинули дом доктора, Соколов сказа:
— Стихами говорит? Не страшно, лишь бы не начал их печатать, вроде какого-нибудь Брюсова.
Беседа у крыльца
Соколов завез Кошко в сыск, наскоро выпил стакан чаю. Он сказал:
— Поеду к фельдшеру, помогу Жеребцову. Что-то долго они не возвращаются.
Он вышел на крыльцо, застегивая на больших сильных руках лайковые перчатки. На западе, в стороне памятника Пушкину, еще горел лилово-розовый закат, а здесь, в узкой кишке переулка, стоял странный полусвет и висела в воздухе невообразимая тишина.
Вдруг его слуха коснулся резкий скрип снега, звонкий голос, крикнувший “гись!”, и возле него остановились сани. Потягиваясь и с явным удовольствием распрямляя свои затекшие от сидения члены, из саней вылезли Ирошников, Жеребцов и доктор Павловский.
— Аполлинарий Николаевич! — расцвел от счастья Жеребцов при виде любимого шефа. — Жаль, что с нами не поехали. Любопытный тип этот Гремов. Уж более года он лицо бреет, на дятла стал похож. Скверный характер, ненавидит всех и вся, кроме себя, разумеется. Психопат, склонный к агрессии. Но он к убийству отношения не имеет. У него алиби.
— Горе у него, — вступил в разговор Ирошников. — Ночью умерла тетушка. По общему утверждению, это единственный человек, к которому он относился с нежностью. Она скончалась у Гремова на руках где-то в час ночи скоропостижно. В громадной коммуналке, что на первом этаже, у него две комнатушки. Вот и закрылся у себя в каморке, не желал никого видеть, стенал отчаянно и никому дверь не открывал. Жена, несчастная женщина с тремя больными детишками, боялась, что он на себя руки наложит. Даже не ожидали, что такой чувствительный!
Жеребцов добавил:
— Но в шесть утра съездил за врачом, тот провел вскрытие. Покойная ведь приезжала лишь в гости и, по общему утверждению, желала быть похороненной на родине — в Варшаве. Гремов отвез покойную в багажном отделении поезда № 64. Но мы провели самый тщательный обыск: и в его бедной квартирке из двух комнатушек, и на чердаке, даже гроб обшарили, а то есть умельцы, в гробы прячут! А Григорий Михайлович и труп осмотрел.
По докторскому заключению, “смерть наступила в результате тромбоэмболии легочной артерии”. На вскрытии в таких случаях в основном стволе и ветвях легочной артерии обнаруживают суховатые сложные серокрасного цвета тромбы, облитерирующие просветы сосудов, — Павловский устало зевнул. Ему хотелось есть, спать, и вообще он желал немного покоя в выходной день. — Доктор сделал квалифицированный разрез — от грудины до лобка.
Соколов насмешливо спросил:
— Ну а эти самые пальчики на стекле — откуда они-то? Может, ваши мудрые головы объяснят мне?
— Аполлинарий Николаевич, пальчики — дело случайное, — горячо заговорил Ирошников. — Его, этого самого Гремова, когда стал уличать Николай Иванович, так тот не испугался, нагло заорал: “Какое ваше дело до моих пальцев? Я в Оружейной был еще в четверг. Мимо проходил, вижу, экскурсия — 4-я гимназия. Я и пристроился”. Мы Гремова — под микитки, с собой потащили. Разыскали учителя истории, он живет в этой гимназии — на Покровке в доме графа Разумовского.
