Наталья Александрова - Тьма над Петроградом
Глава 5
На полночном вокзале, с мешком в изголовье,
Опуская устало тяжелые веки,
Повторяя сквозь сон: «Из России с любовью»,
Ты услышишь в ответ: «Из России навеки…»
– Вот тут мы с вами, Борис Андреич, пролеточку бросим, – сказал Саенко, – нам лишние приметы ни к чему…
– А говорил, что вернешь назад… – Борис подначивал Саенко просто по привычке, на самом деле ему было все равно, поскольку навалилась вдруг нечеловеческая усталость. Подумать только, еще суток не прошло с тех пор, как они с неразговорчивым проводником-чухонцем переходили границу, затем его тут же на вокзале взяли в ЧК, потом тяжелейший разговор с Черкизом и долгий день, проведенный Борисом в раздумьях: получится или не получится побег? Он был слишком доверчив, предлагая Черкизу альтернативу: либо тот устраивает Борису побег, либо Борис оговаривает его перед ГПУ. Черкиз выбрал третий путь: поручил своему человеку просто пристрелить Бориса в подвале при попытке бегства. И снова помогло выжить его, Бориса, фантастическое везение. Или кто-то молится за него неустанно?
Так или иначе, с Черкизом они больше не увидятся. Сейчас, разумеется, его ищут, но теперь Борис так просто не сдастся. Надо раздобыть оружие и стрелять, как только увидишь кожаные куртки. Лучше такая смерть, чем снова к Черкизу.
Борис споткнулся о камень и тихонько выругался.
– Уже скоро, – сказал Саенко.
– Куда мы? – Борис очнулся от дум. – Где Мари?
– Вот как раз к ней идем, – посерьезнел Саенко.
– Ты как с ней управляешься? – спросил Ордынцев, невольно поежившись.
– Ну что, дамочка, конечно, строгая, с характером, – уклончиво проговорил Саенко, – себя недоступно держит – ни тебе пошутить, ни тебе поговорить душевно. Опять же мужчину кормить-поить – это не по ее части.
Борис внезапно ощутил, что безумно, просто нечеловечески хочет есть. Сейчас уже глубокая ночь, а он с раннего утра не ел ничего, кроме краюхи хлеба и кружки молока. К тюремному обеду он, разумеется, не притронулся.
Саенко вышел на перекресток незнакомых Борису улиц, покрутил головой, осматриваясь, и свернул налево. Сквозь неясную дымку наступающего рассвета было видно, что дома тут огорожены высокими дощатыми заборами. Отсчитав третий дом, Саенко с ходу прочесал мимо добротных тесовых ворот, из-за которых раздалось звяканье цепи и негромкое рычание, как будто этот, за воротами, не рычал всерьез, а только примеривался.
Миновав забор, Саенко шустро юркнул в проулок между участками. С другой стороны забор был поплоше, очевидно, там жили не такие обстоятельные люди. Они спускались вниз, и, не доходя до реки, Саенко безошибочно отодвинул две доски в заборе и влез внутрь.
– Нам туда, в баньку, – прошептал он, указывая на темнеющее рядом приземистое строение, – там до утра перекантуемся. Хозяин – сквалыга, денег взял немерено за постой. И уговор такой: ежели что – он ни при чем. Знать, говорит, ничего не знаю и ведать не ведаю, какие прохиндеи в мою баню посреди ночи забрались. Еды даже никакой не дал, ну, я на рынке достал картошечки да лучку свеженького… Вы уж извиняйте, Борис Андреич, но пришлось дамочке все про вас рассказать, как вы с Черкизом столкнулись, и про Варвару Андреевну тоже. А то сильно она на вас злилась, словами всякими обзывала…
– Дура! – устало вздохнул Борис и потянул на себя хлипкую дощатую дверь бани. Тотчас же в темноте метнулась к нему худощавая гибкая фигура, и Борис почувствовал, как в грудь уперся холодный ствол револьвера.
– Стоять на месте! – послышался шепот. – Руки поднять!
– Стою… – устало выдохнул он. – Добрый вечер, мадемуазель, я лично ничуть не соскучился…
– Молчать, – прошипела Мари, обшаривая одной рукой его карманы, револьвер в другой руке дрогнул.
Пока Борис раздумывал, станет ли Мари стрелять, если он пнет ее ногой, Саенко ужом проскользнул между ними и схватил руку Мари с револьвером, да так сильно, что она вскрикнула.
– Тихо-тихо… – проговорил Борис, подхватив на лету падающее оружие, – не надо шума. Возьмите себя в руки, не надо истерик. Я устал и не собираюсь с вами возиться.
Борис говорил правду: он действительно ужасно устал за этот день. Устал от грязной камеры, от тяжелого разговора со своим злейшим врагом, от ожидания неминуемой смерти. Устал от России. Там, в Париже, тоже была тоска, и жизнь впроголодь, и пренебрежение сильных мира сего… Но там он все же чувствовал себя порядочным человеком, помнил о хорошем воспитании. Здесь этого совершенно не требовалось, здесь нужно было совсем другое. Он не хотел быть грубым, его вынудили.
Неожиданно Мари прекратила сопротивление и позволила отвести себя в дальний угол предбанника. Саенко удостоверился, что крохотное оконце плотно занавешено, и только тогда засветил огарок.
В глазах Мари, казавшихся еще чернее от расширенных зрачков, плясали два огонька.
– Вы… – хрипло выдохнула она, – вы…
– Послушайте, мадемуазель, – перебил ее Борис, – мне надоела ваша беспричинная злоба. Я уверен, что раньше мы с вами никогда не встречались, так что, ей-богу, совершенно не могу понять, откуда в вас столько ненависти. И вот еще вопрос: вы ненавидите только меня или всех без исключения мужчин?
Мари молчала, поедая его глазами.
– Отлично, – сказал Борис, – так у нас с вами никакого сотрудничества не получится. Ох, напрасно я согласился участвовать в этом сомнительном предприятии!
– Оно стало сомнительным, когда появились вы!
– Опять начинается, – вздохнул Борис, – а позвольте заметить, не ваш ли товарищ Ванечка позволил зарезать себя на ночной улице, как глупого куренка? И не ваш ли замечательный предводитель Серж притащил на встречу черт-те кого под видом боевого офицера? И не вы ли сами, мадемуазель, устроили после этого форменную истерику, тряслись и клацали зубами, как кисейная барышня, увидевшая хулигана с ножом, так что пришлось все бросить и отпаивать вас коньяком?
– Отдайте револьвер! – приказала Мари.
– И не подумаю, – не моргнув глазом ответил Борис. – Вы не умеете с ним обращаться.
– Я? – Она так возмутилась, что заговорила едва ли не в полный голос: – Я не умею с ним обращаться? Да известно ли вам, милостивый государь, что я с двадцати шагов из туза могу сделать пятерку?
– И что с того? – скривился Борис. – Если вы вместо приветствия тычете револьвером человеку в грудь!
– Это еще вопрос… – начала она, но Борис снова невежливо перебил:
– Я очень разочарован, мадемуазель. Серж говорил мне, что в России, в опасной обстановке, вы совершенно меняетесь, забываете про истерики, что становитесь смелой, ловкой и находчивой. Я поверил ему, но, кажется, напрасно. Вы ничуть не изменились.
– Да что, в самом деле, Борис Андреич, – забубнил Саенко, – вы на нее напустились? Время позднее, темень стоит – глаз выколи, она сидит тут одна, вот и напужалась! Известное дело – дамский пол!
– Я тебе не дамский пол! – Мари ожгла его черными глазами.
– Опять не угодил! – расстроился Саенко. – Слушайте, что вы такие несведенные? Сваритесь, чисто дети малые, вот не сойти мне с этого места! Нет бы пожевать чего да поспать хоть часок-другой до утра!
– И то верно, – Борис устало зевнул, – день был тяжелый…
– Как вам удалось бежать? – Мари смотрела все так же враждебно.
– Что бы я ни сказал, вы все равно не поверите, – отмахнулся он.
– Вы правы, – она неожиданно метнулась к нему и выхватила револьвер, который Борис необдуманно держал на виду, – я вам не верю! Вы – агент ГПУ, вас выпустили специально!
– Угу, только сначала специально взяли на вокзале! – согласился Борис. – А потом выпустили – зачем? Учтите, если я – агент ГПУ, то агент важный, раз живу в Париже. И Саенко тоже. Так стоит ли задействовать двух сильных агентов для того, чтобы арестовать вас? Вы, дорогая мадемуазель, не того полета птица. Если бы я был агентом ГПУ, то вас всех взяли бы еще на границе вместе с чухонцем. И опустите наконец револьвер, он все равно не заряжен!
Это была чистая правда, Борис умудрился разрядить револьвер, пока в предбаннике было темно.
– Ну вот и договорились! – обрадовался Саенко. – А у меня тут картошечка еще не остыла…
Он развернул на лавке старую кацавейку, в которую для тепла был вложен сверток с картошкой. Бумага оказалась старым, вытертым на сгибах плакатом, на котором было написано красными буквами:
Под машинку волоса,
В баню чаще телеса,
Грязное белье в корыто,
Глядишь – вошь-то и убита!
Ниже был нарисован красноармеец, накалывающий на штык огромную вошь.
Саенко достал из мужицкого заплечного мешка, в котором в нижнем углу была зашита луковица, чтобы держалась петля, краюху деревенского хлеба и шмат сала в чистой тряпочке.
– Хлеб сырой, небось лебеду добавляют, – деловито заметил он, – вот у нас раньше был хлебушек! Бабка по субботам пеклеванники пекла, травку какую-то в тесто добавляла – дух стоял в хате! А сало – это ж разве сало? Это же чем надо животину кормить, чтобы потом из нее такое сало получилось?
