Майкл Кокс - Смысл ночи
Мои допросчики еще немного посовещались между собой.
— Мы проведем дальнейшее расследование, — хмуро промолвил доктор Хоутри. — Пока что вы свободны. Однако вам не разрешается пользоваться библиотекой и запрещается выходить в город до последующего уведомления. Вам все понятно?
На следующее утро меня снова вызвали к доктору Хоутри. Он незамедлительно сообщил мне: нашелся свидетель, клятвенно показавший, что своими глазами видел, как я прячу книгу в сундучок.
Я редко когда терялся настолько, чтобы не найтись что сказать; но тут я на несколько мгновений напрочь лишился дара речи, не в силах поверить своим ушам. Совладав наконец с собой, я возмущенно потребовал назвать имя свидетеля.
— Вы не можете рассчитывать, что я это сделаю, — холодно произнес доктор Хоутри.
— Кто бы ни был ваш свидетель, он лжет! — вскричал я. — Как я уже говорил, я стал жертвой злого умысла. Вне всяких сомнений, ваш свидетель и есть вор.
Доктор Хоутри покачал головой:
— Он имеет безупречную репутацию. Более того, его показания подтвердил еще один мальчик.
Поскольку никаких очевидцев преступления, которого я не совершал, просто-напросто не могло существовать, я продолжал со всей горячностью заверять директора в своей невиновности и настаивать на своем мнении относительно истинного положения дела: я стал жертвой подлого коварства. Но все было без толку. Обстоятельства и так говорили против меня, ибо я имел мотив и возможность, а вновь появившееся свидетельство, подтвержденное еще одним лицом, окончательно решило мою судьбу. Доктор Хоутри оставил все мои доводы без внимания и объявил приговор. Мне предписывается немедленно покинуть колледж под любым благовидным предлогом. Если я уйду без шума, никто не станет предпринимать против меня никаких дальнейших действий и дело будет закрыто. В противном случае мне грозят официальное исключение и публичный позор.
Я подумал о своей бедной матушке, одиноко сидящей в гостиной и строчащей страницу за страницей для мистера Колберна, а потом подумал о мисс Лэмб, своей предполагаемой благодетельнице, чья щедрость позволила мне поступить в Итон. И понял, что ради них я должен уйти без шума, хотя и не знаю за собой никакой вины. Посему я сдался, пусть с тяжелым сердцем и исполненной жгучего гнева душой. Доктор Хоутри имел любезность выразить глубокое сожаление по поводу моего ухода из школы при столь прискорбных обстоятельствах — мол, он считал меня одним из лучших учеников, который непременно станет членом научного совета университета в должное время. Он также попытался смягчить приговор, любезно предложив мне пожить в доме одного из научных сотрудников колледжа, в нескольких милях от Итона, покуда моя мать не получит сообщения о случившемся и не примет меры к тому, чтобы забрать меня домой. Но я попросил доктора Хоутри не писать матери, а позволить мне самому объяснить ей, почему я возвращаюсь из Итона. После минутного раздумья он согласился. Мы молча обменялись рукопожатием, и на том моя учеба в колледже закончилась. Что еще хуже — теперь у меня не осталось ни малейшей надежды поступить в Кембридж и воплотить в жизнь мечту о должности научного сотрудника университета.
Возвращаясь в пансион Легриса, я столкнулся на школьном дворе с Даунтом и его новым приятелем — не кем иным, как Шиллито, чью тупую башку я когда-то защемил в двери. (Обратите внимание: в своих опубликованных воспоминаниях Даунт утверждает, что ни разу не видел меня с вечера среды, когда мы возвратились в колледж с вечерни в часовне Святого Георга. Это преднамеренная ложь, как вы сейчас убедитесь.)
— Что, опять вызывали к директору? — спросил он.
Шиллито насмешливо ухмыльнулся, и я тотчас догадался, как обстояло дело. Даунт потихоньку взял ключ из пансиона Легриса и стащил из библиотеки книгу; потом он выступил в роли неохотного свидетеля — полагаю, он разыграл настоящий спектакль, вдобавок ко всему сыграв на знакомстве своего отца с директором, — а затем привлек на помощь Шиллито. Теперь мне стало ясно, почему доктор Хоутри ни на миг не усомнился в честности своего главного свидетеля. Он думал, видите ли, что мы с Даунтом по-прежнему друзья, по-прежнему неразлучные товарищи. Он не знал об охлаждении наших с ним отношений, а потому, разумеется, не допускал и мысли, что мой лучший друг может лжесвидетельствовать против меня.
— Глайвера хлебом не корми — дай только уткнуться носом в старинную книгу, — сказал Даунт своему приятелю, словно бы защищая меня. — У меня папенька такой же. Он и директор состоят в особом клубе для книголюбов.[66] Наверное, Глайвер говорил с доктором Хоутри о какой-нибудь старинной книге. Я прав, Глайвер?
Он смотрел на меня холодно, высокомерно; во взгляде его явственно читались и мелочная зависть, которую он питал ко мне, и злобное желание отомстить за то, что дружбе с ним я предпочел общение с другими, более близкими мне по духу ребятами. Эти чувства были написаны у него на лице и безошибочно угадывались в его небрежно-вызывающей позе — позе человека, считающего, что он недвусмысленно продемонстрировал свое превосходство в силе.
— Не хочешь прогуляться по городу? — спросил он затем.
Шиллито снова презрительно осклабился.
— Как-нибудь в другой раз, — с улыбкой ответил я. — Сегодня я занят.
Мое спокойствие, похоже, огорчило Даунта. Он поджал губы и слегка прищурился.
— Это все, что можешь сказать?
— Больше ничего не приходит в голову. Хотя нет, постой. Кое-что я и вправду могу тебе сказать. — Подступив ближе, я встал между Даунтом и его прихвостнем. — У мести долгая память, — прошептал я ему на ухо. — Возможно, тебе захочется поразмыслить над этой сентенцией. Всего доброго, Даунт.
Засим я зашагал прочь. Мне не было нужды оборачиваться. Я знал, что еще увижусь с ним.
Рассказывая об этом случае Легрису в уютной гостинице Миварта через двадцать с лишним лет, я испытывал такой же лютый гнев, какой душил меня в тот день.
— Так, значит, это был Даунт. — Легрис удивленно присвистнул. — И ты молчал столько времени. Почему же ты ничего не рассказал мне?
Казалось, он изрядно расстроился, что я не поделился с ним своим секретом раньше. Честно говоря, теперь я и сам недоумевал, почему мне ни разу не явилось на ум сделать это.
— Надо было рассказать, — признал я. — Сейчас я понимаю. Я потерял все: стипендию, репутацию и — самое главное — будущее. Все по милости Даунта. Я хотел поквитаться с ним, но в свое время и своим способом. Но потом возникло одно обстоятельство, другое, третье — и мне так и не представилось удобного случая. А когда ты приобретаешь привычку к секретности, становится все труднее и труднее довериться другому человеку — даже лучшему другу.
— Но какого черта он столь усиленно пытается разыскать тебя теперь? — спросил Легрис, несколько успокоенный моими словами. — Разве только хочет загладить вину…
Я глухо хохотнул.
— Маленький обед à deux?[67] Покаянные извинения и сожаления по поводу моего оклеветанного имени и загубленных перспектив? Вряд ли. Но тебе следует узнать о нашем школьном товарище еще кое-что — и только тогда ты поймешь, почему я считаю, что Даунт разыскивает меня вовсе не из желания попросить прощения за содеянное.
— В таком случае давай расплатимся и выдвинемся к «Олбани», — предложил Легрис. — Там удобно усядемся, задрав ноги, и ты сможешь говорить хоть до рассвета, коли пожелаешь.
Немногим позже, устроившись у горящего камина в уютной гостиной Легриса, я продолжил повествование.
В Сэндчерч я возвращался в сопровождении Тома Грексби, приехавшего в Итон сразу по получении моего письма. Я встретился с ним в гостинице «Кристофер», но, прежде чем успел промолвить хоть слово, он отвел меня в сторону и сообщил печальную новость: моя матушка тяжело заболела, и надежды на выздоровление нет.
За одним потрясением следовало другое, Пелион громоздился на Оссу.[68] Потерять столь многое — и за столь малое время! Я не плакал, не мог плакать. Я просто молча смотрел в пустоту — у меня было такое ощущение, будто я вдруг очутился в чужом пустынном краю, где нет ни одного знакомого ориентира. Старый Том за руку вывел меня за дверь, и мы медленно зашагали по Хай-стрит к мосту Барнс-Пул-Бридж.
В своем письме к нему я не упомянул об обстоятельствах, заставивших меня покинуть Итон, но, когда мы достигли моста, пройдя почти весь путь от гостиницы в молчании, я наконец изложил дело, хотя и не стал говорить, что мне известно имя человека, предавшего меня.
— Мой милый мальчик! — вскричал старик. — С этим нельзя мириться! Ты невиновен. Нет, нет, такое решительно недопустимо!
