Вениамин Кожаринов - Завещание барона Врангеля
Семлево, 23 октября 1812 г. [1]
Вчера Милорадович попытался отрезать арьергард Даву от остальных сил французской армии, растянувшейся на добрые пятнадцать верст от Вязьмы до Федоровского. Не дожидаясь исхода событий, Наполеон вместе с гвардией ускакал в Семлево, распорядившись, чтобы Понятовский и Богарне вернулись из Вязьмы на помощь попавшему в беду Даву.
Император остановился на ночлег в семлевской церкви. Недалеко от алтаря на каменном полу потрескивал костер. Дым поднимался под самый купол и висел там сизоватым облаком. Сам император устроился на хорах, украшенных изящной балюстрадой. Этой ночью он не сомкнул глаз. Наполеон пребывал в том оцепенении, которое порой охватывает даже деятельных людей. Он сидел в золоченом кресле похожий на замерзшего воробья.
Впервые бессонница овладела Наполеоном после московского пожара, когда, едва вырвавшись из охваченного огнем Китай-города, император ускакал в Петровский дворец. Москва застопорила триумфальную поступь его армии. Почему именно русские разбили его честолюбивые замыслы? Размышляя сейчас над этим вопросом, Наполеон в душе уже сознавал, что этой войны ему не выиграть, а его обещания дать русским решительное сражение — обман, предназначавшийся тем, кто еще верил в счастливую звезду завоевателя Европы.
Наполеон вдруг вспомнил, что до сих пор не отправил письмо в Париж Марии-Луизе, хотя написал его еще третьего дня в Вязьме. Письмо это кроме обычных успокоительных известий содержало и жалобы на то, что пальто, которое он носил в России, годится лишь для парижских бульваров…
Наполеон хотел отдать приказание насчет письма, но не успел: в глаза ударила яркая вспышка. Император вскочил с кресла и бросился к окну. Пренебрегая опасностью, он выглянул во двор, забитый экипажами; неподалеку от них рвались гранаты и, падая, бухали ядра. Всполошившиеся возницы пытались оттащить лошадей из зоны обстрела, ругались на чем свет стоит, и от этого сумятица только усиливалась… Наконец берейторам удалось справиться с лошадьми и отвести их за церковное кладбище, до которого ядра не долетали.
Забрезжил рассвет. Наполеон схватил подзорную трубу и навел ее на лес, пытаясь разглядеть, откуда стреляли по церкви. Из-за высоких сосен то и дело подымались клубы дыма…
Первая растерянность прошла. Французы поняли, что пальба по ставке императора — всего лишь дерзкая вылазка небольшого отряда бомбардиров, как вдруг новое ядро ударило в большой стопудовый колокол. Звон его произвел настоящую панику. Штабные генералы бросились к Наполеону, уговаривая его немедленно продолжать марш. Мистически настроенный император готов был тотчас последовать их совету, но одно дело удерживало его в Семлеве. Оно требовало обсуждения, поэтому Наполеон созвал генералов в алтаре на совет.
Никто из свиты не смел сказать и слова, покуда император стоял с поникшей головой у стола. Со стен на него скорбно взирали лики святых. Не поднимая головы, император сделал признание, стоившее ему немалых усилий:
— Господа, я не могу более рисковать нашими знаменами. Потерять хотя бы одно из них — позор для великой армии!
Дюрок поспешил успокоить Наполеона:
— Ваше величество, половину их мы уже отправили в безопасное место…
— Я не знаю, Дюрок, где теперь такое место. Оставшиеся знамена распорядитесь раздать гвардии. Пусть гвардейцы несут их в ранцах, а еще лучше… на поясах под мундирами.
Как раз в эту минуту прискакал от Даву ординарец с донесением. Император с тревогой принял пакет из рук посыльного офицера, торопливо надорвал его, развернул и углубился в чтение.
— Что с Нагелем? — спросил Наполеон, не отрывая глаз от письма.
— Ваше величество, бригада генерала разбита. Положение маршала Даву тоже тяжелое. Виной тому раненые и обозы. Одному богу известно, как мы выберемся из окружения.
Донесение Даву вынудило Наполеона действовать решительно. Он отдал приказ отступать на Славково. И все же император не смог на этом совете отказаться, от прежнего намерения дать русским генеральное сражение. Что касается последнего поражения под Вязьмой, то на сей раз император пожелал узнать, что думают по этому поводу генералы. Их мнение выразил Коленкур, бывший посол Франции в России. Рискуя навлечь на себя гнев Наполеона, он все же осмелился обратить внимание императора на неудобства, причиняемые присутствием в армии множества обозов.
— Мой император, вы сами видите, что несчастья Даву произошли из-за обозов. Если мы не предпримем срочные меры, чтобы защитить их и ускорить их движение, то русские и дальше будут отсекать от нашей армии большие куски. Париж не увидит ни трофеев, ни самой армии.
Наполеон вскинул голову:
— У меня нет лишних солдат… К тому же, маркиз, вы сошли с ума, если полагаете, что я иду в Париж! Мои трофеи будут там раньше, чем закончится кампания. Я не изменю своих планов, дам русским решающее сражение и — если только после этого они не пожалуют ко мне с предложением мира — стану до весны на квартиры в Смоленске. Коли Александру мало Москвы, я буду в Петербурге! Без добычи нет войны. Почему вы молчите, господа? Разве каждый из вас не обременен десятками фур с русскими трофеями? Ваша добыча принадлежит вам, моя — Франции! Вы хотите что-то сказать, Сегюр?
— Если позволите, ваше величество… Самые тяжелые орудия отягощают нас не менее трофеев. Начальник артиллерии просит дозволить ему уничтожить часть пушек, иначе мы не довезем трофеи до границы.
— Никогда! — воскликнул Бонапарт. — Пока есть орудия, мы — армия. Если бы не пушки, Даву был бы уже разбит. Я оставлю в Семлеве часть трофеев с условием, что потом их можно будет легко найти… Скажите, Нарбонн, что слышно о тех фурах, что были посланы мною в начале октября по коммуникационной линии? — Наполеон имел в виду весьма незначительный груз, отправленный по его приказу в польское селение Валевицы, где жила графиня Мария Валевская.
Нарбонн отвечал нехотя:
— Ваше величество, русские спешат к Березине…
— Вы не ответили на мой вопрос! — Наполеон сверлил взглядом стушевавшегося генерала.
— Последнее донесение получено мною из-под Минска, — выдавил наконец Нарбонн.
— Когда?
— Вчера поздно вечером.
— Граф, вы достойны разжалования в солдаты! Я просил вас докладывать мне о важных делах в любое время дня и ночи. Позор! Очевидно, что теперь, только чудо спасет этот обоз. Дидевиль, подготовьте приказ: мы оставим в Семлеве самые обременительные для нас трофеи и, возможно, какие-то бумаги канцелярии. Позже мы дополним его списком предметов. Граф, разыщите генерала Гранье! — Наполеон повернулся к Сегюру.
Отправляясь выполнять приказ императора, Сегюр столкнулся в алтаре с Коленкуром:
— Скажите, маркиз, чем объяснить такую сговорчивость императора? Я имею в виду трофеи…
Коленкур лишь пожал плечами, уклонившись от прямого ответа:
— Не знаю, генералов любом случае это недурно придумано.
Обоз Главной квартиры, казна, трофеи — все это до последнего дня двигалось впереди основной армии, охраняемое баденскими гренадерами. Если обоз с казной и бумагами канцелярии стоял возле семлевской церкви, где была ставка Наполеона, то его добыча находилась в трех верстах отсюда, в имении помещика Бирюкова.
Имущество императорского обоза было упаковано в зарядные ящики, пеньковые мешки и бочонки из-под пороха и надежно укрыто от постороннего глаза. Никто из шестидесятитысячной армии Бонапарта не знал, что именно находится в той или иной повозке. Лишь один человек легко ориентировался во внушительном количестве ценностей, которыми оскорбленный император хотел «подсластить» горечь московского похода. Звали этого человека Пьер Куперен…
Московская добыча императора сравнительно легко перенесла многодневный переход к Вязьме. Потери ее были незначительными не то что у остальной армии, которую даже в относительно спокойные для французов дни постоянно беспокоили летучие отряды казаков и партизан.
Генерал Гранье прибыл в ставку почти одновременно с Купереном. Наполеон ждал их с нетерпением.
— Господа, я пригласил вас поговорить о деле, которое не терпит промедления. Вы, полковник, нужны мне для исполнения особого задания, суть которого изложена в этом приказе. — Наполеон передал Куперену пакет. — Кстати, Пьер, вы знакомы с генералом Гранье?
— Нет, ваше величество, — ответил Куперен не моргнув глазом. — Не помню…
— Помилуйте, ваше величество!.. — не удержался от восклицания Гранье. Ему было отчего удивляться. Ведь Куперен, как и сам Гранье, в оккупированной Москве состоял при муниципалитете: один — поручиком по особым поручениям, а второй — дежурным офицером. — Я никак не предполагал, что за две недели можно пройти путь от поручика др полковника!
