Клод Изнер - Полночь в Часовом тупике
Единственное возможное решение: свалить без шума и пыли.
Рафаэль Субран мысленно поздравил себя, что владеет таким минимумом имущества. Он жил в меблированных комнатах, и его скарб, который пополнился только за счет нескольких книг и немудреной кухонной утвари, весь умещался в двух сумках. От пассажа Вердо до его новой резиденции на улице Фобур-Пуассоньер было недалеко. Он двумя днями раньше познакомился с консьержами и очаровал их, посулив бесплатные билеты в театр «Жимназ».
Поднявшись по лестнице до последнего этажа, он оказался в комнате под самой крышей, где уютно гудела угольная печь, где кровать его была убрана, на столе стоял графинчик вина и лежали колбаса с булочкой. Он был в безопасности.
Откуда взялась эта тревога, которая поселилась в нем после того, как блондинчик-журналист подошел к нему после спектакля? Почему интересовался его отношениями с Робером Доманси? Терзаемый сомнениями, Рафаэль Субран стал припоминать все слова и движения Шарлины Понти и этого ничтожества Арно Шерака. Тут он вспомнил, что они оба о чем-то шушукались с велосипедистом, словно сошедшим со страниц «А вот и крылья»1, юмористического романа о спортсменах, который он прочитал в прошлом году. Это еще усилило его беспокойство.[40]
В коридоре раздался какой-то шорох. А вдруг это они?
Он приоткрыл дверь, чтобы иметь возможность следить за жизнью обитателей шестого этажа. Это была вотчина слуг и уборщиц, которую посещали к тому же продавцы поддельных духов и дешевых побрякушек, гадалка с картами и попугаем и даже один известный писатель, который по ночам сочинял рифмованные поздравления ко всяким памятным датам и юбилеям. Рафаэль Субран потерся в узком коридоре, намозолил глаза всем и каждому и завел многообещающее знакомство с очаровательной субреткой по имени Антуанетта, которую потом обещал себе обязательно заволочь в постель. Затем закрылся у себя, ожидая, когда уже можно будет отправиться в театр.
— Поднимут шум? Станут бить в колокола? Что-то не слышно… — пробормотал Луи Барнав.
Он сидел в «Бускара» на своем обычном месте, за столом под прямым углом к стойке. Вооружившись ножницами и клеем он пытался собрать коллаж из цветного картона, изображающий астрономические часы на Страсбургском соборе. Он отложил в сторону башенку с разновесами и сконцентрировался на круге с днями и соответствующими им небесными телами-покровителями. Солнце — воскресенье, Луна — понедельник, Марс — вторник, Меркурий — среда, Юпитер — четверг, Венера — пятница и, наконец, его любимец Сатурн, запечатленный в момент, когда он пожирает своих детей; самый прекрасный символ времени, истребляющего все, что им создано.
— Что ты тут мастеришь, Барнав? — поинтересовался какой-то оборванный пьянчужка.
— Слушай, оставь меня в покое! И не вздумай поставить свою жирную кружку на мои картинки. Мне нужно поставить четыре возраста жизни перед смертью, которая отсчитывает часы, ни на миг не останавливаясь, а главное, важно, чтобы я не забыл песочные часы. Песочные часы ой как важны!
— Ничего такого отвратительного в смерти нет, — заметил гарсон из-за стойки. — Ты нажрался, Барнав.
— У меня с утра капли во рту не было, ей-богу! Чтобы собрать это произведение искусства, необходимо, чтобы руки не дрожали. Ты, халдей, иди сюда, покажу тебе, кто я есть! Вот дерьмо! Народу здесь слишком много, пожалуй, я свалю. Ну, скоро вы перестанете чесать языками, старые дураки!
— Какой ты невежливый, Барнав.
Луи Барнав старательно собрал разные части своего макета, положил их в картонную папку для рисунков, которую нашел в помойке у какого-то художника-пачкуна, и вышел из бистро.
Он поднялся по переплетению улочек, обрамленных палисадниками и веревками, на которых сушилось белье, присел на изъеденную червями деревянную ступеньку. Открывающийся вид сверху — голубые, серые, лиловые крыши, мягкие цвета, словно переливающиеся друг в друга, — как-то успокоил его. Потрескавшиеся стены и расшатанные непогодой каркасы с торчащей железной арматурой придавали этим лачугам вид одновременно таинственный и печальный. Над водосточными канавами поднимался теплый парок. Тощие псы делили территорию. Луи Барнав положил на язык ментоловую конфетку, обнаруженную в глубине кармана, нагнулся, подобрал с тротуара газету и погрузился в чтение.
«Ни хрена себе! Нет, это мне снится! Обвинить Фермена Кабриера в двух утонченнейших убийствах! Посчитать его способным создать вокруг двух этих жмуриков ребус, связанный с Сатурном? Его, чокнутого, упавшего с Луны простака? Что за кретин написал эту статью, да я заставлю его съесть свой поганый листок без соли!»
Луи Барнав вскочил, его трясло от злости.
— Сатурн! Да он ни черта не смыслит ни в Сатурне, ни в его кольцах, этот пачкун недоделанный! — бубнил он, с трудом карабкаясь по лестницам Холма. — Если он и заслуживает кольца, то только в нос, как медведь на ярмарке! Как будто он сечет в мифах и знает, что Кронос проглотил камень, который ему дала его женушка. Эту чертову бабу ее сынуля Зевс пристроил в Дельфах, где греки устроили гадательный комбинат! Фермена это увлекает не больше, чем халдея в «Бускара» теорема Пифагора! До чего ж тупые эти легавые! Принять за убийцу фантазера, который рисует крокодилов, танцующих польку-бабочку — а почему тогда не мазурку? Я-то все знаю!»
Его проход сквозь заросли за бараками произвел немало шума. Курицы заквохтали, осел заревел жалобным голосом, старушка в ужасе выронила котелок, который надраивала на заднем дворе. Мальчик в мятых штанах, сосредоточенно ковыряющийся в носу, уставился на выскочившее из кустов чучело в коричневом плаще. Луи Барнав резко затормозил.
— Тебе помочь? — поинтересовался он у мальчика, демонстрируя корявый палец.
Мальчик испуганно заслонил лицо рукой.
— К твоему сведению, сопляк, время не склоняется перед нами, это мы склоняемся перед временем! — провозгласил он, неожиданно смягчившись.
Вконец обалдевший мальчонка нашел в себе силы поднять голову и опасливо принял предложенный леденец.
А старик уже удалялся, размахивая руками. Перед зданием Сакре-Кёр он плюнул на вывеску ресторана «Убежище Святого Жозефа» и высунул язык, обращаясь к облупившейся стене, в которой еще сохранились дырки от пуль после казни генералов Тома и Леконта, которых расстреляли коммунары 18 марта 1871 года.
На улице Мон-Сени он приклонил колено перед покосившейся халупой, где более шестидесяти лет назад жил Гектор Берлиоз[41], и промурлыкал Dies irae, пятую тему «Фантастической симфонии», единственное классическое произведение, которое было ему известно, а затем продолжил свой бессмысленный поход.
Луч солнца, промелькнувший между тучами, сверкнул на лезвии ножа.
Глава десятая
Кларисса Лостанж закрылась в туалетной комнате и, набрав полный рот шпилек, начала энергично расчесывать длинные седеющие волосы. Соорудив на голове монументальный пучок, она кинула триумфальный взгляд в зеркало, украшенное золочеными ангелочками. Эта полненькая, общительная, ухоженная сорокалетняя женщина с первого взгляда внушала доверие и симпатию. Но если кто-то пытался злоупотребить расположением этой благородной души, он напарывался на когти пантеры, пригвождающие его к земле, и несчастному оставалось одно: спасать свою шкуру.
Кларисса Лостанж жила на бульваре Бурдон, на втором этаже, выходящем на улицу, в красивой квартирке, которую она получила по завещанию от умершего десять лет назад супруга. Весь шик ее жилища состоял главным образом в огромном количестве расставленных там и сям дорогостоящих безделушек. Так бы она и осталась одинокой, если бы жизнь не вынудила младшего братца воспользоваться ее гостеприимством.
Непросто было Эзебу Турвилю осмелиться и попросить сестру приютить его! Его активное участие в забастовке почтальонов в центральном отделении связи Парижа на улице Лувра 18 мая прошлого года лишило его работы и средств к существованию, а соответственно и жилья — а все потому, что он и его коллеги впервые в истории почты потребовали злополучного повышения зарплаты. По приказу заместителя госсекретаря по делам почты и телеграфа Леона Мужо разносить почту были отправлены солдаты регулярной армии. За этим последовало двадцать семь увольнений. Среди уволенных оказался и Эзеб Турвиль.
С одной стороны, он был благодарен сестре за то, что она взяла его на содержание, с другой — его больно ранили ее язвительные замечания. Хлебом не корми, дай поворчать на него: не сумел достойно пройти по жизни, даже такую жалкую работу глупейшим образом профукал, даже жениться и то не сумел, но это и к лучшему, потому что как такому семью содержать… Он же не собирался повесить на нее еще и своих детишек? А ну да, конечно, она же забыла эту Анаис, тоже мне штучка-дрючка, телефонисточка, дала ему отставку сразу, как его выкинули с работы, не церемонилась! После этого потока критики Кларисса переходила к самовосхвалениям. Она обожала определения типа: «я была бы лучшей в мире матерью, если бы Бог даровал мне детей», «добрейшая из сестер», «лучшая из домохозяек». Если вдруг Эзеб перебивал ее робким вопросом, она отвечала ему издевательским замечанием. Но если она о чем-то спрашивала брата, она никогда не слушала его ответ и вновь принималась за свою канитель.
