Дарья Плещеева - Число Приапа
Женщина, которая хочет произвести впечатление на мужчин, и женщина, которая хочет произвести впечатление на подружек, одеваются и ведут себя по-разному, но таких тонкостей Саша не понимал. Ему иногда казалось странным, как Тоня подбирает по цвету свои брючки, топы, блузки, сумочки, он предпочел бы видеть ее в маленьком черном платье, подчеркивающем фигуру, и с минимумом украшений. Но украшения, цветовая гамма, милые детальки – это угощение для женского взора; Тоня хотела нравиться той же Кристинке, одевавшейся с немалым вкусом, но, на Тонин взгляд, злоупотреблявшей черным цветом.
Кроме того, Сашу немного раздражало количество подружек. «Если вся эта дивизия незамужних дев и молодых жен будет толочься в семейном гнездышке, то мужу останется только собирать чемодан», – так думал Саша, когда Тоня отправлялась на очередной девичник или собирала у себя пять-шесть подруг.
Ему не казалось странным, что вокруг невесты почти нет мужчин брачного возраста. По простоте своей Саша думал, что все дело в его личных достоинствах; Тоня не ищет знакомств потому, что ей достался такой замечательный мужчина. Но «замечательный мужчина» и «свой мужчина» – это еще не синонимы. Тоня была довольна Сашей, потому что видела в нем «своего мужчину», а не наоборот.
И вот это кроткое преданное создание уезжает непонятно куда с посторонним мужчиной, даже не позвонив, не предупредив о своих планах!
В тот миг Саша искренне забыл, что обидел невесту, на первом месте была его собственная обида.
Несколько минут он думал – звонить Тоне или не звонить. Наконец собрался с духом.
Она не взяла трубку.
Минуты через две он позвонил еще раз – и с тем же результатом. Ситуация становилась какой-то балаганной – стоило на минуту упустить невесту из виду, как она умчалась с каким-то Стэтхемом и так увлеклась общением, что даже не может протянуть руку за телефоном.
Саша выскочил из «Вольдемара» очень недовольный. Он понимал, что скучающие продавщицы сейчас начнут перемывать ему кости. Они явно знали больше, чем сказали!
Они действительно знали, что мужчина, похожий на Стэтхема, забрал Тоню, чтобы потом заехать за Хинценбергом. И о том, что эксперт с этим мужчиной на «вы», они прекрасно знали. Но из понятного женского баловства придали совершенно невинному Тониному отъезду какой-то порочно-эротический характер.
Тоня не взяла телефон по простейшей причине – зная, что предстоит поездка в Кулдигу, она поменяла гардероб. А при ее любви к утонченным цветовым сочетаниям эластичные джинсы вместо легких брюк потребовали белого топа, полосатой кофточки и большой сумки, куда влез бы термос. Полищук предложил закинуть эту сумку в багажник, потому что заднее сиденье было зарезервировано для Хинценберга с его багажом: антиквар вез с собой дорогой фотоаппарат в сумке, больше похожей на старинную латышскую «пураладе» – сундук для приданого.
Так что, когда Саша пробивался к невесте, она просто не могла ему ответить.
Хинценберг искренне наслаждался поездкой – он из Риги выбирался редко. Хотя денег у него бы хватило на несколько дорогих машин, антиквар предпочитал ходить пешком. Фотография была его давним увлечением, причем волнообразным – бывали месяцы, когда он не прикасался к аппаратам, а потом вдруг покупал самые навороченные объективы и ездил на такси в зоопарк снимать розовых фламинго. Это была безобидная блажь – Хинценберг придумывал, чем бы еще себя развлечь.
– У меня там свой человек, – говорил Полищук, грамотно ведя машину по неширокому шоссе. – Толковый парень. По-русски – ни бум-бум, и это ему когда-нибудь выйдет боком. Зовут – Айвар. Как раз ему я выслал портреты этого красавца с двумя лопатами. Нравится мне эта Кулдига! Город-моноглот! Я там был с рбятами из Питера, пошли в ресторанчик, у них на Лиепайской улице такой интересный, двухэтажный. Меню – на латышском и на английском. Никифоров возьми да и спроси парнишку по-русски. Парнишка такой смазливенький – официанту это, наверное, по должности полагается. Отвечает кое-как – моя-твоя не понимай. Тогда Никифоров с ним по-английски. Тот вообще только глаза таращит. Это называется – Кулдига заинтересована в туризме!
– Я не думал, что люди так легко поддаются оболваниванию, – ответил на это Хинценберг. – А что за Айвар?
– Мы вместе автомобильных воров гоняли. Там был эпизод с убийством. Так я что скажу – он соображает, этот Айвар. Сам он объясняет так – в родне были ливы, и он считает себя ливом. А ливы смотрят на латышей свысока.
– Сколько тех ливов осталось… – проворчал Хинценберг. – Может, сотни три. Когда-то, когда люди еще обходились без радио и телевизора, в Кулдиге и окрестностях говорили иначе, чем в Риге. Кажется, это называлось тамское наречие. Там было немало ливских слов и оборотов. В Вентспилсе тоже так говорили.
– Там же вентыни жили? – спросила Тоня.
– Вентыньское наречие при советской власти активно культивировал журнал «Дадзис». Там в каждом номере были смешные стишки – все слова без окончаний, но понять можно. А вообще история ливов – занятная штука. Жили они на здешних землях еще в третьем тысячелетии до нашей эры. Потом пришли из нынешнего Подмосковья балтские племена, оттеснили их на север. И кто тут оккупанты?
– Когда оттеснили? – деловито спросил Полищук.
– Вроде бы в первом тысячелетии нашей эры. Но всех ливов, естественно, не прогнали. Много их осалось на побережье. В латышском языке все «водяные»» и «рыбные» слова – ливского происхождения. И вот сейчас мы проезжаем мимо Тукумса – а знаете, что «туку маа» – ливское название? «Маа» – «земля», Эстония по-эстонски – Ээстимаа, «туку маа» – «край земли». Наверное, там кончались ливские территории.
– Надо будет Айвару сказать, – решил Полищук. – А я вот из Латгалии.
– Тоже оккупант. Латгалы пришли в Латгалию то ли в девятом, то ли в десятом веке, – язвительно сообщил Хинценберг. – Их славяне гнали из белорусских болот прямиком в латгальские болота. Они вытеснили оттуда селов, ливов и эстонцев – тех, кажется, которые потом поселились на юге Эстонии. Мы называем Эстонию – Игауния, а на самом деле так называлась только эта самая южная часть, куда убежали эти ребята. Вроде бы «игауни» означало «изгнанники», но поручиться не могу.
Такими лингвистическими и географическими рассуждениями Хинценберг занимал Полищука с Тоней, пока не приехали в Кулдигу. На въезде в город они окончательно поняли, что все нынешнее население Латвии – оккупанты или потомки оккупантов, всех нужно вернуть обратно – кого в белорусские болота, кого – чуть ли не в Удмуртию. А на пустом месте развести экологическое благолепие…
Машину Полищук поставил на Птичьей улице и повел Хинценберга с Тоней к парку на холме, разбитому там, где когда-то был Гольдингенский замок. За холмом была большая смотровая площадка со скамейками, открывался вид на знаменитый водопад. Туда вскоре подошел Айвар Принцис, приятель Полищука, темноволосый парень лет двадцати пяти, действительно не слишком похожий на крупного и основательного латыша. Он был в синей форменной куртке с нашивкой на левом рукаве в виде герба со странной круглой фигурой фигурой посередке, вертикально пересеченной мечом. На первый взгляд, эта золотая фигура с кривыми лучами была солнцем. Но нужно было быть сведущим в древних знаках человеком, чтобы определить фигуру как «аусеклис» – восьмиконечную звездочку, означающую «утреннюю звезду». К ее лучам были пририсованы загогулины, больше всего похожие на ноги, и еще дополнительные лучики. Всякий раз, видя полицейскую эмблему, Тоня хотела одного – молча посмотреть в глаза тому дизайнеру, который получил за нее деньги.
– Привет, Сергей, – сказал Айвар по-русски и сразу перешел на латышский.
Оказалось, что Мефистофеля с двумя лопатами видели в Кулдиге и раньше. Но довольно давно – лет пять назад. Опознали его совершенно случайно рабочие строительной бригады, которые сидели в полиции по случаю угона бульдозера.
– Чудная история, – сказал Айвар. – Недалеко от Снепеле есть два холма. На одном еще недавно стояла старая мельница, ее мой дед помнит. А другой был пустой. И вот на этом пустом холме один господин вздумал строить дом. Он как раз там землю купил и думал заняться этим, как его, сельским туризмом. Наивный человек. Ну, значит, начали с фундамента. Стали рыть яму и откопали… есть такое русское слово… когда человек умирает, но тело не гниет.
– Святые мощи! – хором сказали Полищук и Тоня.
– Покойник был совсем древний, шведского времени. По башмакам определили. Место высокое, земля сухая – как-то вышло, что одежда не сгнила. Он был накрыт какой-то тряпкой. А под тряпкой – бумага. Старинная плотная бумага, исписанная коричневыми чернилами. Всем стало интересно. Пошли к священнику в католическую церковь. Он должен в этих старых буквах понимать. Он два дня сидел – что-то разобрал. А потом у него пропали и та бумага, и листок, на котором он записал свой перевод. Дело было летом, спал с открытым окном, собаку не держал. Еще у него мобильный телефон тогда пропал и монитор от компьютера. Компьютер был старым, а монитор – новый. Стали разбираться – кто бы это мог быть. И вспомнили – когда откопали покойника, с бригадой был один человек. Его хозяин стройки прислал с двумя ящиками всякой дряни – ну, там брезентовые рукавицы, веревки какие-то… И он, этот парень, очень той бумагой заинтересовался, вместе со строителями ходил к священнику. А потом пропал. Снепельский лейтенант Думпис отыскал того хозяина, спрашивает: ты кого присылал с рукавицами? Тот говорит: зовут его Гунча, он мне как-то зеркало заднего вида за пять латов продал. Он через Снепеле в Раньки ехал, я его просил рукавицы ребятам завезти. Ну, конечно, больше этот Гунча в Снепеле не появлялся. Судя по всему, это ваш, с двумя лопатами. Вернулся, значит.
