Мэтт Рубинштейн - После дождичка в четверг
— Что тебе сказали в лаборатории? Ну, до взрыва?
— Это рукопись одиннадцатого-двенадцатого века. Ей почти тысяча лет, и многие пытались разгадать ее тайну.
— Получается, манускрипт стоит уйму денег?
— Наверное. Я не спросил.
Она прищурилась.
— И что же это, думаешь, что-то необычное? В рукописи полно великих тайн? Или как?
Джек не удержался и взглянул на манускрипт — при дневном свете книга казалась куда более заурядной, но кончиками пальцев он по-прежнему ощущал некие следы того, что ему открылось. Это не было связано с Фрэнком — ну, возможно, лишь косвенно. Он хотел сказать Бет, что делает все ради нее, пусть даже сейчас это трудно объяснить; впрочем, дело, может, вовсе и не в ней. Джек протянул ей манускрипт.
— Не знаю… Похоже, что так. Но даже если нет, я все-таки хочу понять, что это такое.
Бет к манускрипту не прикоснулась, даже руки не подняла, лишь тихо спросила:
— Зачем?
В ее голосе он не услышал обиды — только усталость и смущение, но Бет ждала ответа.
— Со мной что-то… происходит.
— Что именно?
— Хотел бы я знать.
— Объясни хотя бы тогда, в чем смысл твоих действий.
Джек промолчал, и она посмотрела на него — скептически и многозначительно. «Навязчивые идеи подобны снам, — подумал Джек, — и свои сны всегда намного интереснее чужих. Но когда любишь, искренне стараешься в них вникнуть — просыпаешься ночью и слушаешь, пытаешься понять».
Ее фотографии по-прежнему устилали скамьи и пол, и при дневном свете было видно, насколько она продвинулась. Бет сделала грустную гримасу, и Джек подумал, что она могла бы и рассказать ему о собственных поисках.
Она машинально передвинула один из снимков.
— Кажется, я опять потеряла этого человека. Посмотри. Видишь что-нибудь?
Пурпурные и золотые цвета. Кристаллы, чувствительные к основным оттенкам цвета, рассеяны кучками по всей пленке. Джек ничего в них не видел.
— В общем, нет.
Бет забрала у него фотографию.
— Просто это статика. Все встанет на свои места, если посмотреть поближе.
Он понял, что она права. Фотографии в газетах, кадры из фильма — это иллюзии, разделенные на части. Вещь распадается на атомы, на пространства между электронами.
— Папа обычно говорил, что там-то и есть Бог, — сказала Бет.
Джек вспомнил, как изучал ее кожу, блики света в глазах, контур татуировки — но тропа знания терялась в пустыне невежества. Он знал, что Бет скучает по Фрэнку, но не понимал масштабов ее тоски; ему недоставало решимости.
— Бог — на фотографиях?
Она показала ему расплывчатое фото.
— В хаосе. Там, где нет измерений. Папа знал, что Бог не меняет законы физики. Но у каждого закона есть свой предел. Есть место, где нет ничего, кроме чистой вероятности, — и папа говорил, что только там и может существовать Бог, оттуда он может дергать за ниточки незримо для нас.
— Неплохо.
— Он принес домой изображение фрактала[10] и сказал, что это карта неба. Берега и внутренние моря. Эта штука очень ему нравилась.
— Это несколько другое. Фрактал сохраняет свои детали независимо от того, насколько близко ты подходишь.
— Да, но рано или поздно ты останавливаешься. Ты вынужден остановиться, прежде чем узреть Бога.
Она разложила фотографии по мере возрастания увеличения: сначала два снимка с изображением мужчины в светло-синем и коричневом — лица были хоть и расплывчаты, но все-таки различимы; затем начинался медленный спад, а последние фотографии и вовсе утратили цвета, силуэты превратились в пятна, на них ничего нельзя было распознать.
— Так, может быть, этот человек и есть Бог? — спросил Джек.
— Возможно. Чем ближе стоишь, тем меньше видно.
Она снова собрала фотографии, положив сверху самые размытые, и спрятала их в картонную коробку.
— Нет, это не Бог. Это тупик.
Джек заглянул в коробку. Некоторые из черно-белых снимков были размером с визитную карточку.
— Кто делал эти фотографии?
— Папа. У него был такой маленький фотоаппарат — он обожал все эти миниатюрные штучки.
Она опять порылась в коробке и вытащила потускневшую серебристую вещицу размером чуть больше зажигалки. Джек взял ее в руку и ощутил значительный вес. Изящный люксметр, регуляторы выдержки и фокуса. Он потянул за концы, и вещица раскрылась, обнаружив объектив — менее полудюйма в диаметре.
— Шпионская штучка, — сказал Джек.
— Да. Годов пятидесятых — шестидесятых.
Он нажал на кнопочку, и затвор щелкнул; сотую долю секунды Бет улыбалась ему в видоискатель. Джек задумчиво покрутил фотоаппарат в руках.
— По-прежнему работает. Он полностью автоматический.
Когда он закрыл объектив, раздалось легкое жужжание и регулятор слегка передвинулся — с одной метки на другую. Джек нахмурился, снова потянул за концы и увидел паз. Стоило нажать на кнопку, как фотоаппарат раздвинулся и ему в ладонь скользнула катушка пленки диаметром примерно в дюйм — очень похоже на микрофильм.
— Смотри!
Он не был уверен, что поступает правильно. Бет отложила свои снимки. Возможно, она уже привыкла скучать по Фрэнку и не понимала Джека. Он протянул ей пленку, и она покрутила катушку в пальцах.
— Ее можно проявить?
— Не знаю.
— Ты это выяснишь? Для меня?
— Конечно. Разумеется.
Она коснулась его руки, и они вновь ступили на тропу охоты вместе. Это была ложная тропа — но все же лучше, чем ничего. С ее лица сходили последние остатки сна — взгляд прояснился, кожа разгладилась. В окна лился солнечный свет. Бет поцеловала Джека в щеку и вложила катушку с пленкой в его ладонь.
— Если у тебя будет время…
Она закрыла за собой дверь, и Джек остался один в просторной церкви с катушкой в руках. Повертев это маленькое чудо так и этак, он подумал, что еще рано — фотомагазины наверняка закрыты. Положив катушку на скамью неподалеку от двери и прислушавшись к голосам рабочих наверху, он вернулся в склеп.
* * *Записи появлялись при черном свете, который казался непроницаемым. На полях и между строк можно было проследить историю развития каллиграфии. В библиотеке, разыскивая утраченный язык, он видел разнообразные почерки — угловатые южноитальянские минускулы, жирный готический шрифт, использовавшийся в Германии, легкий «секретарский» почерк средневековой Англии и курсивы гуманистов XVI столетия. Это была перекличка голосов, спор, к которому никто не прислушивался.
В первом разделе манускрипта комментарии были сделаны готическим шрифтом — Джек умудрился разобрать слово «Engel».[11] Оставивший запись полагал, что мешкообразные человечки похожи на ангелов, витающих высоко над миром в цветочных чашечках. Джек уже почти проникся идеей этих безобразных ангелов, когда запись оборвалась. На следующей странице какой-то француз утверждал, что эти человечки — эльфы и рыцари; под рисунками были подписи: «Оберон», «Титания», «Амир». Когда Джек добрался до раздела, посвященного письменности, несколько итальянцев беглыми курсивами обсуждали шифры и тайнопись. Они подчеркивали некоторые буквы в каждом слове и интриговали против папы римского.
Джек делал закладки в тех местах, где обрывались комментарии кого-либо из исследователей и начинались следующие. Когда он перевернул манускрипт, то заметил, что закладки отмечают все семь дестей пергамента, из которых состояла рукопись. Дести не соответствовали разделам манускрипта, и не было причин вынуждать читателя держаться в определенных границах, но тем не менее… тем не менее. Должно быть, некогда манускрипт был разделен.
Конечно. Когда-то по неизвестной причине книгу разделили на семь частей, и они разошлись по всей Европе. Каждая часть исследовалась местными учеными, которые привносили в свои интерпретации отголоски современных научных споров. Значение манускрипта, таким образом, оказалось раздробленным на десятки. А позже — возможно, через несколько столетий — рукопись собрали воедино.
Чьи-то записи, едва различимые даже при ультрафиолете, сопровождали всю книгу от начала до конца. Этот шрифт походил на минускул времен Каролингов — крошечные буквы, у которых, как и в «Беовульфе», сохранились кресты и «хвостики». Должно быть, манускрипт был разделен вскоре после того, как его прочел этот человек: следующий более или менее полный комментарий был написан куда более поздним «секретарским» почерком и испещрен алхимическими символами. Затем — рельефный и ровный почерк Уилкинса и, наконец, пометки Констана.
Констан всегда был здесь, и Джек пытался вообразить себе, какую пользу извлек пресловутый монах из своего долгого путешествия по манускрипту. Фрэнк наверняка узнал бы историю Вавилонской башни и все возможные вариации библейских стихов, не предпринимая дополнительных изысканий. Сколько времени было бы сэкономлено, если бы Фрэнк и О’Рурк передвинули алтарь и обнаружили склеп; какое утешение это принесло бы Бет.
