Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— Будет тебе причитать! Так уж сразу и извели! — прикрикнул на девку Деревнин. — Как это ты можешь про новых людей в дворне не знать? Ты ж в троекуровском тереме, поди, с детских лет живешь!
— Ты, батюшка мой, девку не пугай, — вступилась Анна Семеновна. — Я за нее отвечу. Она при Агафьюшке жила, а Агафьюшкины комнатные девки и бабы с другими бабами не ладили — теми, что за обеими боярышнями ходят. Они и жили в разных теремах. И коли к боярышням бабу-бахарку, или инокиню, что духовные стихи поет, или хоть мастерицу, которая редкие и красивые швы знает, приводили, Лукерьюшке то неведомо. А сам знаешь, когда инокиня или бахарка придут, то дня два-три в дому проживут. И может статься, что таким путем пробралась в троекуровский дом измена… Нетрудно, батька мой, с зазорной девки, что с налетчиками валяется, румяна смыть да клобучок монашкин на нее надеть!
И опять Деревнин затосковал о Стеньке. Тот видел молодого инока — вот бы сейчас описал его Лукерье, а та, глядишь, чего путного сказала бы.
— Говоришь ты, матушка, складно да ладно, — сказал он Хотетовской. — Но пока я не пойму, откуда ты про Обнорского и его ватагу вдруг узнала, веры твоим словам не будет. Мало ли что тебе наговорила та девка!
— Девки, батюшка мой, разные попадаются, — с этими словами в горницу вошла чернокосая красавица. — Тебе угодно знать, правду ли я говорю. Привести сюда княжича Обнорского, чтобы слова мои подтвердил, я не могу, не обессудь. Но сейчас скажу такое, что ты поймешь — верить мне должен.
— Ну, говори, — позволил подьячий.
— Помнишь ли, батюшка Гаврила Михайлович, как прошедшей зимой удавили тещу стряпчего конюха Родьки Анофриева и как искали ее пропавшую душегрею?
— Про то многие известны, — осторожно отвечал Деревнин.
— А что сыскал ты, батюшка мой, ту душегрею в Приказе тайных дел, на столе у дьяка в государевом имени Башмакова — многие ли известны?
Тут-то Деревнин и смутился — вспомнил все домыслы о проклятой душегрее, вспомнил, как, подстрекаемый обалдуем Стенькой, прямо в Приказе тайных дел подпорол ее, чая отыскать несуществующую кладовую роспись, нашлись же корешки, в клочок бересты обернутые…
— Кто ж ты такова, коли про это знаешь?
— Кто я такова — про то у благодетеля моего, Дементия Минича спрашивай. Коли он скажет — стало, тебе про то, Гаврила Михайлович, знать надобно. А не скажет — не обессудь. Дьяку в государевом имени виднее, кто про что знать должен.
— Тогда вот тебе иной вопрос. Коли ты знаешь, что княжич Обнорский на Москву с ватагой прибыл и козни плетет, для чего ты мне про то доносишь, а не благодетелю своему, дьяку в государевом имени Дементию Миничу Башмакову?
Девка улыбнулась. Улыбка была стремительная, сверкающая, недобрая. После чего чернокосая красавица преобразилась — брови сошлись, плечи отошли назад, чрево подалось вперед, нос задрался, лицо исполнилось высокомерия, и она едва ли не басом произнесла:
— Ведомо мне учинилось…
Деревнин ахнул — он въяве увидел перед собой старого подьячего Семена Алексеевича Протасьева, все его дородство, всю его повадку, и даже седую бороду, кажется узрел…
И тут же наваждение пропало. Перед ним опять было красивое девичье лицо, и голос сделался звонок, и слова звучали не из приказного быта, а обыкновенные:
— …что ты, батюшка Гаврила Михайлович, розыск ведешь по делу о похищении и убиении младенца Илюшеньки. Ты, стало быть, уж многое разведал и еще более разведаешь, коли по верной дорожке пойдешь. И мне разумнее потолковать с тобой, чем нестись к Башмакову в Коломенское, зная заведомо, что он тебе же все мои сведения и передаст. А ты, Гаврила Михайлович, по этой части подьячий опытный, разумеешь, что к чему…
Деревнин усмехнулся — вот теперь он все понял.
Девка не просто сообщала добытые сведения, а желала их продать. Уж какие там у нее с Башмаковым уговоры — одному Богу ведомо, а денежки, видать, сейчас понадобились. И не отвертишься — вон Хотетовская, хитрая баба, смотрит, ухмыляется и молчит. Но денежки окупятся: раскрыть дело о воровской шайке, которая на троекуровском дворе безобразничала, — это и государевой похвалы сподобиться, и Разбойному приказу нос утереть.
— Что сведения до меня донесла, за то хвалю, — сказал он. — Ловка ты, девка, да только не девичье это дело — за лесными налетчиками гоняться…
— Люди Обнорского моего жениха порешили, — вдруг помрачнев, сообщила она. — Сама чуть жива осталась. Не успокоюсь, пока княжича в могилу не сведу. Да не тихомолком, а чтоб вся Москва его бесчестье видела!
— Вот оно что…
— Слушай дальше, батюшка. Княжич Обнорский не появился бы на Москве, кабы не знал, что Разбойный приказ до него не дотянется. Статочно, тот человек, который помог ему ватагу Юрашки Белого извести, и сейчас там, в приказе, готов Обнорского при нужде выручить. И коли ты станешь по столбцам искать тех, кто сегодня на Москве — пособники Обнорского, то гляди внимательно по сторонам — кому не по душе, что ты в том старом дельце копаешься. Выследишь того человека — он тебе многое про чудеса на троекуровском дворе поведает.
— Не побрезгай принять за труды полтину, — сказал, помолчав, Деревнин. — Серебряную! Сапожки себе купишь.
Это по нынешним временам много значило — серебряная полтина была куда как весомее медной, да и надежнее — медных воровских денег уже ходило видимо-невидимо.
— К сапожкам бы чулочки беленькие, — строго сказала девка.
— Будет время — и не только чулочки, — отвечал подьячий, добывая из кошелька полтину.
Вручать деньги просто так было неприлично, следовало завернуть, а при себе, как на грех, ни клочка бумаги. И опять Деревнин вспомнил Стеньку, над чьей новоявленной привычкой таскать при себе чернильницу с пером и несколько листков бумаги за пазухой уже весь приказ потешался. Стенькина мятая бумага была бы кстати! Да только куда этот разгильдяй запропал?! Скорей бы объявился и рассказал внятно свои домыслы о выбрасывании мертвого тела из терема!
Именно в этот миг Стенька вспомнил о подьячем. Но вспомнил примерно так, как душа, покинувшая в смертный миг бренное тело, вспоминает об оставшихся на земле родственниках — умиленно, с легчайшим сожалением.
Он уже приближался к Девяти Мученикам, просветленный, как если б было ему видение. По дороге он заходил во все храмы, всюду ставил свечки, недолго молился и пребывал в состоянии истинного духовного богомольного похода. В конце концов он даже размечтался, как неведомый старец даст ему послушание — скажем, год безмолствовать, пребывая в непрестанной молитве, или тысячу поклонов отбить. В мечтах Стенька очень даже легко с послушанием справлялся, и омывал слезами свои грехи, и возвращался в Земский приказ совсем безгрешным, с сиянием вокруг чела. А там его ждали место подьячего и хорошее жалованье — и хлебное, и денежное. Может, даже двадцать рублей в год! Но, будучи подьячим и принимая от челобитчиков каждый день барашка в бумажке, он мог увеличить эту цифру до ста рублей — деньги для него невообразимые. С такими деньгами он бы уж мог глядеть на Деревнина как равный, а коли удастся дойти до полутораста рублей в год — то и свысока.
Таким вот образом, мешая духовное с плотским и небесное с земным, добрался он до храма и принялся искать старца, знающего, как молиться об усмирении начальственного гнева и восхождении по служебной лестнице.
Старца на месте не случилось, Стеньку послали на какой-то двор, где его привечали, высказав опасение — не захворал ли, лет-то ему уж много. Стенька отыскал по приметам двор, старца там не видали уж дня два, посоветовали спросить у соседей — те его зимой в подклет ночевать пускали. Стенька терпеливо побрел к соседям. И так он довольно долго слонялся меж двор, аки шпынь ненадобный. Наконец он вернулся к храму в надежде, что старец прибредет к концу службы, чтобы расходящиеся прихожане подали ему милостыньку. Служба же была долгая, не то что у отца Кондрата, который, потакая пастве, не слишком ее обременял стоянием в храме.
Поскольку Стенька искал старца довольно шумно, то и привлек к себе внимание всего здешнего прихода. Его у храма иные даже спрашивали почти по-приятельски, нашлась ли пропажа, а две бабы послали детишек на поиски. Потому Стенька даже не удивился, когда к нему подошел человек, одетый в старый черный армяк, росту высокого, с рожей худой, с носом пронзительным, в бороде неслыханной мохнатости, с седыми висками, и отозвал в сторонку.
— Старца, стало быть, ищешь? — спросил он.
— Старца, — подтвердил Стенька.
— А на что тебе?
— Сказывали, молитву сильную знает.
— И потому ты по всем дворам за ним охотишься? Так уж помолиться невтерпеж?
— Уж точно, что невтерпеж, — согласился Стенька, все еще пребывая в возвышенном состоянии духа.
— А того тебе на ум нейдет, что старца-то от тебя добрые люди прячут.
