Ольга Михайлова - Молох морали
— А… вот что ты стойку-то сделал. Так прямо к Ростоцкому и обратись, — усмехнулся Юлиан, — пусть он Галчинскую и пригласит.
— Да откуда Ростоцкому девиц эмансипированных знать-то?
— Ну, тогда Деветилевич.
— Не выйдет. Недавно умершая мамочка Аристарха, ни в чём себе не отказывавшая, точнее, ни в чем не отказывавшая своему тайному любовнику лейтенанту Амосову, оставила сынка с носом. Именьице оказалось заложенным и перезаложенным, и полученная им сумма в итоге не покрыла и третью часть его долгов. Но Аристарх на многое и не рассчитывал, всегда отличаясь здравомыслием. Сейчас здравомыслие подсказывает ему верный выход — женитьбу на Елене Климентьевой, его кузине, которой предстоит унаследовать свыше двухсот тысяч. Это решает все его проблемы, и Аристарх уже полгода преданно влюблён в свою двоюродную сестру, неизменно дарит цветы и милые знаки внимания, сумел даже заручиться поддержкой Белецких. У Ванды он бывал — эмансипированные девицы, в отличие от проституток, дают бесплатно, по идейным соображениям свободной любви, но для него публично признаться в знакомстве с Тузиковой и Галчинской… невозможно-с.
— Что ж, любовь… не нуждается ни в каких оправданиях, — саркастично согласился Юлиан. — Ну а Павлуша Левашов?
— Павлуша? — задумчиво переспросил Валериан. — Он единственный наследник состояния дядюшки и не привык беспокоиться о деньгах. Но старик Уваров крепок, как дуб, и кто знает, когда он сыграет отходную? Пока же тот требует брака Павлуши со своей внебрачной дочкой Дарьей Шатиловой, ибо не хочет вписывать её в завещание, опасаясь скандала. Левашов же, весьма неглупый молодой человек, предпочитает не спорить с богатым родственником, но женитьба на Дарье, некрасивой толстой девке, от которой вечно воняет, как он болтал спьяну, прогорклым маслом и дегтярным мылом, отнюдь не его мечта. Он согласен спать с жабой, но не упустит своего, когда рядом есть кое-что получше. И он весьма внимателен к Климентьевой — если удастся очаровать богатую наследницу, он может дядюшку с его побочной дочкой послать к черту. И потому — он тоже будет скрывать это знакомство.
— Харитонов?
— Не пойдёт, — покачал головой Валериан, — он несколько побаивается эмансипированных девиц. И, по слухам, безнадёжно влюблён в среднюю Шевандину, вот и вертится там. В том-то и беда. Их знают все, но ни Деветилевич, ни Левашов, ни Харитонов такое знакомство афишировать не будут. Тем паче — младший Осоргин, если мозги есть, он вообще прикинется, что первый раз в жизни их видит.
— Понимаю. И что же делать?
— Есть одна мысль. Эти нигилистки там нужны — и они там будут.
— Кстати! — откинулся Юлиан в кресле. — Постарайся, чтобы там был и Дибич.
— Зачем? — подлинно изумился Валериан.
— Дипломат выдаст вам всё, что угодно, кроме своих чувств. Если же они проступают…Он влюблён в Климентьеву. Влюблённый — это дурак, а если пяток дураков столкнуть лбами — толк будет.
— Циник ты, Жюль. Но он там будет.
* * *Между тем за вторником, как водится, наступила среда, а вместе с ней — время чаепития у Белецких. Дибич вовсе не собирался пропускать его. С Нальяновым Дибич после их ночного разговора не виделся и видеться не хотел: слишком уязвлено было самолюбие, но Елена… Несмотря на мутный совет Юлиана Витольдовича «забыть о ней», девица не забывалась, он не намерен был отказываться от желанного ему, и советы Нальянова только подливали масла в огонь. Кто смеет указывать ему?
Но он никогда не впадал в более беспокойное, неопределённое и смутное состояние духа, и никогда не испытывал такой неприятной неудовлетворённости, томительный, как назойливый недуг, как в эти дни. Его тяготили ожесточённые приливы отвращения к себе. Иногда он чувствовал, как из глубины его существа, точно тошнота, поднималась горечь, и он только и делал, что смаковал её, вяло, со своего рода сумрачной покорностью, как больной, утративший всякую веру в исцеление и решивший замкнуться в своем страдании. Ему казалось, что сердце его опустело непоправимо, как продырявленные мехи. Чувство этой пустоты, несомненность этой непоправимости возбуждали в нем порою своего рода отчаянное озлобление, а за ним и безумное омерзение к самому себе, к своим последним мечтам. Он достиг ужасного мгновения, когда великие сердца обнаруживают всю их силу, а малые — все их ничтожество. Он, хоть и не хотел себе в этом признаться, не имел сил бороться.
Ему казалось, что именно Елена могла бы стать его истинной Музой, и тогда он создаст шедевр, неосуществимый сон многих поэтов: лирику, облечённую во все изящество старины, но глубокую, страстную, чистую и сложную.
Как Дибич и предвидел, на чаепитии девица нашла случай побеседовать с ним, причём выбрала для этого именно тот момент, когда князь Белецкий с похвалой отозвался о внимании Нальяновых к несчастному Вергольду, потерявшему сына. Елена, слегка наклонясь к Андрею Даниловичу, спросила, давно ли он знаком с Юлианом Витольдовичем и что тот за человек? Она говорила негромко, и Дибич чувствовал, что от неё исходило странное обольщение, очарование расплывчатых призраков, неизъяснимое, невыразимое, точно от неё исходил след древних благоуханий, точно она в смутном, побледневшем, неясном виде воплощала в себе все волшебство века Медичи. Дибич отозвался с живой искренностью и полной откровенностью, снова, впрочем, дипломатично не ответив на поставленный вопрос.
— Недавно мы с господином Нальяновым обсудили наши вкусы и нашли, что они не очень-то схожи. Тем не менее, вражды меж нами нет, — снисходительно улыбнулся и пояснил Дибич, разглядывая Елену. — Я нахожу Юлиана Витольдовича весьма интересным человеком.
Девица была хороша. Женщины редко нравились ему при дневном свете, но волосы Елены золотились в вечерних солнечных лучах, чистая кожа отдавала опаловыми переливами, грудь волновалась, как речные перекаты. Он закусил губу и снова опустил глаза.
— Он так странно себя ведёт. Он в кого-то влюблён? — с осторожным, но жадным любопытством проронила Климентьева, и Дибич окончательно понял, что дело зашло далеко.
— Мне показалось, что сердце Юлиана Витольдовича свободно. Но я, конечно, могу и ошибаться… — Дибич заметил, что Елена пожирает его глазами. Никакая другая тема не могла бы так заинтересовать её. — Я видел влюблённых, дорогая Елена. Он на них совсем не похож. Нальянов, мне кажется, не верит в любовь.
Елена была удивлена и озадачена.
— Как это? — она искренне недоумевала. Не верить в любовь, по её мнению, было всё равно, что сомневаться в том, что в небе есть солнце.
Дибич задумчиво пояснил девице, что многие мужчины, увы, разуверились в любви.
— Кто они? — его карие глаза блеснули. — Бессердечные циники или несчастные люди, пережившие драму страсти? Когда мужчина, утверждает, что не верит в любовь, он никого не хочет подпускать к сердцу. И причина — как раз несчастная любовь. Он прячет боль под маской бесстрастия. Неразделённая любовь унизила его, но признать этого он не хочет. Любить такого мужчину трудно. Насильно от горьких чувств не избавить… — Елена заворожённо слушала. Дибич с горькой и загадочной улыбкой продолжал, — другая причина, — обман. Если в жизни была измена, то вера в светлые чувства сменяется цинизмом, мужчина не верит ни одному слову из женских уст, убедив себя, что любовь лжива, и будет мстить всем за причинённую ему боль.
— Так его обманули? — Елена просто не могла поверить, чтобы такого мужчину можно было обмануть, но Нальянов действительно избегал женщин, она видела это, и слова Дибича звучали правдиво.
Сидя с ним рядом, она теперь рассмотрела этого атташе поближе. Ничего неприятного в нём не было: любезен, неглуп, недурён собой. Домогательства Дибича в Варшаве она отвергла потому, что он, по её мнению, в подмётки не годился Юлиану Нальянову, да и не мог ведь он сам не понимать, что ему нелепо даже сравнивать себя с Нальяновым?
Елена была не глупа, а всего лишь, вследствие юности и неискушённости в делах житейских, несколько наивна. Жизнь ещё не научила её пониманию, что никогда и никто не считает себя ниже другого… пока, опять же, жизнь не вразумит.
* * *В этот же день Андрей Дибич получил от генерала Ростоцкого приглашение на юбилей, который старик явно решил отметить с размахом, а вечером столкнулся с его превосходительством у почты, где старик внимательно проглядывал газеты, правда, читая только уголовную хронику и изучая дело Мейснер.
Генерал, шелестя газетной страницей, недоуменно и восторженно покачал головой.
— Удивительно, судя по всему, ни одного лишнего жеста. Он шёл по следу как борзая, ей-богу, точно нюхом.
Дибич знал, что дело вёл брат Нальянова, и с живым любопытством спросил:
— А Валериан Витольдович душевно похож на своего брата?
Старик улыбнулся.
