Дж. Дэвис - Заговор Ван Гога
– А разве Казначейство может взять на себя такую ответственность? – спросил Вандерхук.
– Ну сколько же можно! – взмолилась Эсфирь. – Давайте, вскрывайте! Это же надо… И чего я не улетела в Тель-Авив?
Мужчины некоторое время на нее тупо смотрели.
– У вас есть ломик и молоток? – обратился наконец Жолие к начальнику охраны.
Пломба была успешно сорвана, а стальные бандажи, столь любовно затянутые вокруг ящика, заскрипели, затрещали и, наконец, свернулись кольцом, издавая гул на манер отпущенной двуручной пилы. Жолие только-только примерился ломиком, чтобы поддеть крышку, как в ангаре появился электрокар, управляемый одним из охранников. За его спиной сидело два человека. Один из них обладал розовыми щеками и белоснежным венчиком вокруг головы, а его сосед отличался седеющей вандейковской бородкой. Взвизгнув тормозами, карт остановился.
– Где мой адвокат?! – выкрикнул розовощекий, соскакивая на пол. – Где мой Ван Гог?!
Хенсон вышел вперед.
– Это вы – мистер Минский?
– Да! Кто же еще! А вам какое дело?
– Я от Казначейства. Нам поручено приглядывать за картиной, потому как сейчас мы несем за нее ответственность.
– У меня с собой профессор Альман из Нью-Йоркского университета! Где гарантия, что здесь моя картина?!
– Сэр, – сказал Жолие, – я вас заверяю, что картина, найденная на чердаке Сэмюеля Мейера, сейчас находится в этом ящике. Мы как раз собирались его открыть. Специально для вас.
– Жолие! – вдруг воскликнул доктор Альман и, чуть не сбив Минского с ног, бросился вперед. – Антуан Жолие! Как я рад! Я узнал вас по фотографии на суперобложке!
– Вы что же, с ним знакомы? – усомнился Минский.
– Сэр, этот человек – один из самых выдающихся искусствоведов в мире!
Минский вздернул подбородок, чтобы получше рассмотреть все благородное собрание. Девушке он напоминал бульдога, который, несмотря на возраст, ни за что не выпустит добычу.
– Ах вот как? – И Минский ткнул пальцем в сторону ломика. – Что ж, пусть тогда сей знаток покажет мою картину.
Альман сконфузился и втянул подбородок в грудь. Антуан же коротко хмыкнул и без лишних слов ударил молотком по ломику. Крышка отошла на сантиметр. Жолие просунул рычаг поглубже и ударил еще раз.
Тем временем Минский по очереди разглядывал собравшихся.
– А вы кто, о юная леди? – поинтересовался он.
– Меня зовут Эсфирь Горен, сэр.
– Приветствую вас, Эсфирь Горен, девушка с миндальными глазами. И пожалуйста, не надо звать меня «сэр». Ах, где мои семьдесят лет! Каким бодрым и свежим был я в ту пору… А вы из полиции? О, заклинаю вас, скажите, что вы не из полиции!
– Нет, не из полиции, – ответила она, чуть-чуть, пожалуй, резковато. Минский на это моргнул, поэтому пришлось добавить: – Я с ним.
В доказательство своих слов она мотнула головой в сторону Хенсона, который хитро улыбнулся, будто специально ее дразня.
– Ах, вы счастливчик! Да-да, счастливчик… Ну и как вам это нравится, а? – спросил Минский. – Шестьдесят лет минуло с тех пор, как я видел картину моего дядюшки Федора! И вот, нате вам, она появляется в телевизоре. Если это она, конечно…
– Я думала, вы уверены, – заметила Эсфирь.
– По телевизору и газетам – да, я уверен. Никогда не забуду эту картину. Никогда! Я просто хотел убедиться. Лично. Говорят, она может стоить миллионы. Я не хочу быть дураком, которого облапошат на миллионы. Я ведь телезвезда, вам это известно? Вчера вечером выступал на Си-эн-эн!
– У нас телевизор в ремонте.
– Жаль, очень жаль! Я был как киноактер! Герой-любовник! Рамон Новарро!
– И скоро вы к тому же разбогатеете. Если она ваша, – сказала Эсфирь.
– О, не искушайте меня! – запричитал Минский. – Что мне деньги? Я стар, немощен и слаб. Болен. О нет! Я отдам ее в Музей холокоста в Вашингтоне. Они поставят бронзовую табличку. «Ван Гог, из собрания Федора Минского» – вот что на ней напишут. И чуть ниже: «Погибла вся его семья, кроме любимого племянника». Да. Больше ничего не надо. Никакой бронзы не хватит, чтобы их всех перечислить поименно.
Эсфирь согласно кивнула.
– Вы готовы, мистер Минский? – спросил Жолие. На пару с Хенсоном они уже держали крышку за оба края.
Минский вперевалку подошел к ящику и сделал глубокий вдох.
– Давай, – сказал он. – Вываливай.
Мужчины откинули крышку, будто опустили подъемный мост. Автопортрет Ван Гога едва просматривался через упаковочную ткань. Жолие осторожно потянул ее вниз. В воздухе расплылся запах тех долгих лет, что картина провела на чердаке у Сэмюеля Мейера.
На них смотрел Винсент. Вокруг его рыжей шевелюры клубились синие и зеленые вихри. Сюртук пульсировал красками, как живой, а кисти руки, казалось, дрожали.
– Боже мой… – выдохнул профессор Альман.
Минский побелел. Губы его задергались, словно он вот-вот заплачет.
– Невероятно… – шептал он. – Невероятно…
Он сделал еще один глубокий вдох.
– Эти глаза… – сказал он. – Глаза. Я, бывало, подолгу смотрел в них. Поначалу я даже не понимал, в чем дело. Было страшно. Уже потом, когда я стал бармицвой… в смысле, уже мужчиной в какой-то степени… я почувствовал, что понимаю его. А он понимал, что чувствовал я, когда умер мой дед. Он понимал мои мысли, когда приходили новости из Германии. Он говорил со мной, прямо со своей картины. Он говорил: «Господи, спаси нас. Господи, спаси нас и помилуй».
Раздался рев взлетающего реактивного самолета, затем в ангаре опять стало тихо. Минский обернулся к Эсфири.
– А вы это видите? В его глазах. Он знал, что значит быть евреем. Нет, сам он евреем не был, но знал, что это такое.
Девушка посмотрела на портрет.
– Кажется, вижу, – сказала она и еще несколько секунд не отрываясь смотрела в глаза Винсента. И тут почувствовала на себе взгляд Минского.
– Да, вы видите, – тихо произнес тот. – Для меня это ясно. Я знаю, что вы с вашим молодым человеком позаботитесь о ней.
– Мистер Минский! – вмешался Вестон. – Если картина действительно ваша, то…
Он умолк, суетливо открывая свой атташе-кейс, чтобы достать еще одно постановление суда.
– Я доверяю этой юной леди!
– Но…
Минский резко взмахнул рукой.
– Господа! Попрошу надежно упаковать картину моего дядюшки Федора, не то я лично упакую вас всех!
– Охотно верю, – заметила Эсфирь. – С ним шутки плохи!
Минский ей заговорщицки подмигнул. Он словно сбросил лет тридцать.
Глава 9
РЕЙС ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ
Изрядно запыхавшись, Хенсон с Эсфирью добрались наконец до бизнес-класса и плюхнулись на свои места. Бежать пришлось всю дорогу, однако теперь торопиться некуда и можно спокойно перевести дух.
– Вы меня извините, – вдруг сказал мужчина с багровым лицом, сидевший возле окна, – но вам не кажется, что заставлять ждать целый самолет – это верх бесстыдства?
– Вы меня извините, – тут же отреагировала Эсфирь, – но разве нас друг другу представили? Вот уж не думаю. Нахал какой!
Мужчина возмущенно захрустел своей «Файнэншл таймс», и Хенсон отвернулся, пряча улыбку.
– Ну вот, – сказал он чуть погодя, – мы на пути в Амстердам.
Хенсон попросил у стюардессы стакан апельсинового сока, а затем обернулся к Эсфири, которая уже откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
– И что ты обо всем этом думаешь?
– Про Минского-то? Он хотел сам увидеть картину, а заодно и показать ее кому-то из специалистов по собственному выбору. Думаю, чтобы удостовериться, стоит ли она всей этой суеты. В конце концов, что, если портрет окажется просто копией той картины, что висела у его дядюшки? Он ведь тогда со стыда сгорит. Старики не любят, когда их выставляют дураками.
– Турн сказал, что это совершенно определенно не копия.
– Он также говорил, что это вовсе не картина Минского.
– Турн – эксперт.
– Да, но ты обратил внимание на реакцию Минского? – спросила она. – Он как будто привидение увидел.
Хенсон вытянул ноги вперед и с любопытством посмотрел в окно, желая знать, почему самолет до сих пор не движется. Снаружи ничего особенного не видно, кроме бетона и одинокого багажного автопоезда.
– Поставь себя на его место. Когда-то Яков Минский был молод. А потом, как и всякий человек, свою молодость потерял.
– За себя говори.
– Вместе с молодостью он лишился и всего своего мира. Потерял мать, отца, братьев и сестер. Всех тех, с кем он рос, спорил, вместе проводил каникулы… По ним прошлась косилка, их тела превратились в пепел. Как сильно стала бы ты страдать, плакать и умолять, чтобы этот мир вновь вернулся к тебе? Человек, потерявший самое дорогое…
Тут Хенсон запнулся, словно что-то перебило его мысли.
– Ты хочешь сказать, что главное для него – это доказать принадлежность картины именно его семье?
Хенсон оторвался от воспоминаний:
– Я хочу сказать, что он верит в свои права, как ребенок верит в Санта-Клауса. В рождественскую ночь дети могут его слышать и видеть. Да, Минский увидел привидение.
