Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— Богдашка хитрый, — одобрительно молвил Семейка. И перевел речь на конюшенные дела.
Авдотьица молилась и ставила свечки довольно долго. Данила с Семейкой устали пялиться издали на церковную дверь. Вдруг она появилась и поспешила к тому двору, куда было доставлено мертвое тело.
Походка у нее была такая, что невысокую девку бы украсила, стремительная, грудью подавшись вперед, голову чуть наклонив, руки, в длинные рукава упрятанные, сложив на груди кулачок к кулачку. Когда же такая колокольня несется, наклонившись, только и мысли — вот-вот грохнется!
Авдотьица подошла к калитке и принялась стучать. Ответил ей лаем кобель. потом, видно, раздался и человеческий голос. Она вступила в переговоры. И, не успел бы Данила «Отче наш» прочесть, как ее и впустили…
— Гляди ты! — обрадовался он. — Нашла-таки зацепку!
— Этой бы девке да ноги покороче…
— Да-а…
Теперь, зная, что Авдотьица занята делом, и они пошли в церковь.
— Долго мне тут торчать-то? — напустился на них извозчик. — Я уж все грехи замолил, сколько их за год накопилось!
— Погоди вопить, свет, не в лесу, — одернул его Семейка. — Вот тебе еще две деньги — мои грехи замаливай.
И отвел Данилу в сторонку.
— Не выглянуть ли? — спросил парень. — Она с того двора выйдет, нас не найдет…
— Девка смышленая, — успокоил Семейка. — Сразу к храму побежит. Где ж мы еще можем быть!
Данила из выданных Башмаковым денег взял полушку, купил свечку и стал искать — кому бы поставить?
В почете тут был образ Николы-угодника. Перед ним не меньше двух десятков огоньков теплилось. Никола ремеслам покровитель, ткачей чтобы призрел и в обиду не давал. Данила решил, что об этом святом и так изрядно позаботились.
Те образа Богородицы, что тут имелись, тоже были освещены и сверху, и снизу, и лампадками, и свечками. Данила прочитал краткую молитву, но о чем просить Богородицу — пока не знал. Разве о том, чтобы дед Акишев поскорее невесту сговорил?
Невеста-то невеста…
Отогнав совершенно ненужную в храме мысль, Данила поспешил к Спасу Нерукотворному и поставил свечку ему, попросив заодно, чтобы в розыске поспособствовал.
Семейка же все это время провел перед одной иконой, то ли глядя на нее, а то ли не глядя, а просто о своем думая, то ли молитву беззвучно читая, а то ли что иное про себя говоря… Данила присмотрелся — это был образ Алексия, человека Божия, и вряд ли хоть одна московская церковка без него обходилась — на Алексия государевы именины! Зачем Семейка его избрал, и не случайно ли перед ним встал — Данила так и не понял…
Вскоре и Авдотьица появилась.
— Ну, велик Господь! — прошептала. — Пойдем-ка отсюда! Разведала я…
Они втроем вышли на паперть.
— Я тут с бабами потолковала, и сказали мне, что в том дворе недавно женка померла, моих лет, Любавой звали. А взяли ее, сказывали, не из своих, а откуда-то чуть ли не с Таганки. Вот, думаю, того-то мне и нужно. Я побежала, постучала, спросила — не тут ли женка по имели Любава живет? Меня баба из-за забора спрашивает — а какое до нее дело? Я той бабе впусти, мол, что так-то через забор перекрикиваться? Ну, она впустила. Я и говорю — в чуму семья наша, мол, разделилась, мы с матерью и с братцами от греха подальше в самую Казань забежали, а две сестрицы у тетки остались. И вернулись мы год назад, а ни тетки, ни сестриц! И думали мы, что их и на свете нет, а недавно узнали, что одна, Любава-то, жива осталась и замуж выдана то ли в Кадашевскую, то ли в Хамовническую слободу. За ткача, одним словом. Была я в Кадашах, там бабы сказали точно, есть в Хамовниках Любава!
— Ишь ты, как наплела! — восхитился Данила.
— Наше дело такое, — согласилась Авдотьица. — Меня в дом впустили, за стол усадили. Родами-то Любавушка померла, один сыночек остался, вторым не разродилась. Помянули мы ее душеньку. И надо же тому быть — и впрямь она родных в чуму потеряла!
— Лихая ты девка! — похвалил Семейка. — Как же на мертвого парнишечку разговор навела?
— О похоронах расспрашивать принялась — где сестрица, мол, лежит, и с сыночком ли рядышком, и где тут кладбище, и своих ли только хоронят, или чужих тоже… Расспрашиваю, а сама-то думаю, что за стенкой, в какой-нибудь сараюшке, мертвое тело лежит! И привезли его, бедненького, и нет ни матери, ни тетки, чтобы обмыть, убрать, поплакать над ним!.. Авдотьица вздохнула и совершенно неожиданно завершила печальное рассуждение: — А за такие мои страдания неплохо бы и добавить деньги три или четыре!
— Погоди! С чего ты взяла, что ни матери, ни тетки? — не понял Данила. Зачем же его туда доставили?
— Что он хозяевам чужой — это сразу понятно. Бабы в доме бодрые, не заплаканные, и тихо, никто к похоронам и к поминкам не готовится.
— Тебя, девка, в Приказ тайных дел на службу брать пора, — сказал Семейка.
Авдотьица весело на него глянула.
— А что? Порты надену, косу остригу — буду не хуже Данилы. У него вон тоже ни усов, ни бороды! И возьмут меня на государеву службу. Так о чем это я?
— О том, что к похоронам в доме не готовятся, — напомнил уязвленный в лучших чувствах Данила.
О бороде он и не мечтал, борода ему даже не была нужна, в его-то девятнадцать, но вот усы не помешали бы. У ровесника Вани уже выросли светлые, правда, чуть ли не прозрачные, и бородка такая же. Негоже быть женатому человеку без растительности. Может, после свадьбы усы в рост пойдут, думал Данила, может, одно с другим как-то увязано?
— Так верите ли — мне и спрашивать не пришлось! У баб-то язык долог! Как речь о покойном младенчике зашла — тут они мне все и выложили. Да уж такое рассказали! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Доставайте гривенник — я его заслужила!
— И что же?! — Данила хотел было схватить Авдотьицу за плечи и встряхнуть, может, и схватил бы, да только трясти того, кто на полголовы тебя выше, — несуразное занятие…
— Погоди, свет, погоди, не роди, дай по бабушку сходить, — утихомирил его нетерпенье Семейка. — Ведь она нарочно тянет! А ты, девка, не шути. Тебе деньги плачены.
— Вот что оказалось — хозяин-то не для себя в ту избу при Земском приказе ездил, а его научили. Парнишечка-то не московский, а со скоморохами пришел. Была у них, у скоморохов ночью с кем-то стычка, он убежал, спрятался где-то да и и замерз сдуру. А сами скоморохи за ним идти боялись — ну как опознают? Там их в Земском приказе и оставят, без батогов не отпустят! Им же на Москве бывать не велено!
— Скоморохи?.. — Данила ушам не верил.
Это что же — опять ему Настасья на пути встала?..
— Вот они хозяину, Афанасию Ивановичу, все приметы дали и заплатили, чтобы тело вывез. Он все сделал, а его тут с другими санями ждали и увезли парнишечку отпевать и хоронить куда-то чуть ли не в Ваганьковскую слободу…
— Разумница ты, девка, — похвалил Семейка. — Все сходится — Масленица на носу, вот скоморохи в Москву на заработки и потянулись. Деньги ты честно заработала. Данила, доставай кошель и плати!
Затем, не беспокоясь, много ли осталось у Данилы от той полтины, что получена из денег дьяка Башмакова, он повернулся и зашагал обратно к церкви — вызволять заждавшегося извозчика.
Тот уж не молился, а ругался.
— Чертольской поедем? — буркнул наконец.
— Какая тебе Чертольская, свет? Нет больше Чертольской, — вразумил Семейка. — А есть Пречистенка. Госудать ей так зваться указал.
— Отродясь на Москве прозвания улицам не меняли, — возразил извозчик. Было Чертолье — и будет Чертолье.
— Стало быть. государь на богомолье в Новодевичий поедет, к Пречистой Смоленской Богоматери, а все по дороге будут непристойно черта поминать? спросил Семейка. — Гляди, притянут тебя в Земский приказ, свет! Там-то научат, что улица Пречистенкой зовется!
Данила покосился на товарища — никто из конюхов еще не приспособился звать улицу на новый лад, и когда заходила речь о Больших конюшнях, где стояло под полторы сотни возников — крупных коней, обыкновенно запрягаемых в сани, — иначе как Чертольской ее и не называли. Очевидно, Семейке просто хотелось осадить извозчика.
Доехали не до самого Кремля, а, бережения ради, лишь до Колымажного переулка. Там извозчика отпустили.
— Ну, тебе, девка, налево, нам — направо, — распорядился Семейка. Или наоборот, как твоей душеньке угодно.
Данила только дивился — насколько Семейка был мягок и ласков с товарищами, настолько строг с Авдотьицей…
— Да ладно тебе, — сказал он. — Ты ступай, я догоню. Провожу малость…
Парню было неловко перед Авдотьицей, и он пошел с ней рядом к Москве-реке, свернув с Волхонки, где не бывал с лета, и подивился тому, как снег преобразил знакомое место.
При взгляде сверху Москва-река была зрелищем удивительным. Сплошь исчерченная протоптанными тропинками и целыми наезженными дорогами, она кишмя кишела посадским людом. После того, как лед крепко встал, удобнее всего было разъезжать по ней, а не по улицам: никаких тебе колдобин, какой санный путь надобен — такой сам себе и прокладывай.
