Николай Свечин - Выстрел на Большой Морской
Вот в эту вольную республику пьяниц и бандитов и собрался ехать Лыков.
Глава 11
В Гавани
Если Наличная улица играет здесь роль Невского проспекта, то место Английской набережной занимает Шкиперский канал. Мутное его пространство, затянутое тиной, распространяет вокруг такое зловоние, что даже привычные местные обыватели крякают и закрывают нос тряпкой. Большой бассейн Галерной гавани давно превратился в гигантскую помойку; антисанитария здесь ужасная.
Лицом к Гаванскому полю, а тылом к Шкиперскому каналу стоят шесть длинных двухэтажных деревянных домов, окрашенных в буро-коричневый цвет. Это и есть печально знаменитые «Кекинские дома», по праву соперничающие с «Вяземской лаврой». Внутри дома-бараки поделены на тесные клетушки, битком набитые проживающим там сбродом. Большая часть жильцов — легальные ремесленники, рабочие с Балтийской судоверфи и кожевенных заводов. Их жёны и дочери производят на квартирах жилеты или трудятся переплётчицами — это два исконных кекинских женских промысла. Тягости жизни, слабость характера и доступность водки сформировали особый тип здешнего обитателя: девяносто пять процентов кекинцев — алкоголики. Отсюда воровство, пьяные драки с поножовщиной, грабежи и проституция. Мишка Самотейкин укрывался здесь не просто так: сыскать человека среди восьми тысяч маргиналов — дело непростое.
Согласно справке Адресной экспедиции, в доме нумер три проживали две Нины и одна Антонина. Обеих Нин Лыков сразу отвёл: замужем, и возраст неподходящий. А вот девица Антонина Непотребкова (эк её угораздило с фамилией!), двадцати двух лет, прислуга, подходила по всем статьям.
В её-то дверь и постучался титулярный советник ранним мартовским утром.
Ему открыла молодая, по домашнему одетая женщина, довольно миловидная, но с хитрым «бывалым» лицом.
— И кто таков?
— Человек божий, обшит кожей.
— Это сразу видать. Чего надо?
— Твоего воздахтора.[28]
— А нету у меня таких; ступай откуда пришёл!
— Как нет? А Мишка? Не дури, Нина, меня Пашка-Канонир прислал.
— И Пашки никакого я не знаю, и Мишки. Уходи! Ты меня с кем попутал.
— Вон как! Ни Пашки, ни Мишки… Ловко. Только у меня письмо к Самотейкину. Дайкось я, что ли, войду, в квартере поговорим.
— Флегонт, подь сюда! — крикнула несговорчивая девица через плечо. — Тут один питинбрюх[29] пристал, отвадить надо.
Из комнаты на лестницу быстро вышел высокий, плечистый и пузатый мужчина лет тридцати пяти, в бязевой рубахе и драгунский брюках. Он крепко схватил Лыкова за ворот и тряхнул.
— Вот я сейчас задам тебе копоти! Чё пристал к бабе?
Алексей, не глядя на него, схватил защитника за загривок, пригнул к полу и сильно сжал пальцы. Тот охнул, засучил руками, пытаясь вырваться, но у него не получилось. Держа Флегонта одной рукой, второй Лыков вынул записку Пашки-Канонира и протянул её Антонине.
— Грамотная? Тогда читай.
Девушка взяла письмо, повернулась к свету и стала медленно читать его про себя, шевеля губами. Флегонт к тому времени уже затих, кротко ожидая своей участи. Алексей разогнул его и сказал только одно слово:
— Брысь!
И рослый осанистый мужчина мгновенно скатился вниз по лестнице и исчез.
Дочитав записку до конца, Нина вернула её гостю и сказала, отступая в комнату:
— Проходи. Эко ты моего нового-то напужал; а такой был бравый!
— Не люблю, когда, не спросясь, руки распускают.
— Где ты с Пашкою встренулся?
— В Семибашенном[30]. Вчерась оттуда; а Пашке ещё два года тужить.
— За что угодил? — полюбопытствовала девица Непотребкова, с любопытством оглядывая крепкую лыковскую фигуру.
— Щелбана дал одному стрекулисту. Навроде твоего драгуна, бравый чересчур! Его в Обуховскую больницу, меня в Семибашенный.
— Твоими щелбанами, как я погляжу, на Скотопригонном быков валить можно. И как вышел?
— Как все выходят? Отначился[31]. Ты вот про Мишку расскажи, где мне его сыскать?
Но тут их разговор прервал топот на лестнице, и в комнату ворвался здоровенный детина с типично бандитской рожей и с регалкой[32] на крепкой волосатой груди, проглядывающей в вороте рубахи. Из-за его плеча осторожно, но с оттенком злорадства высовывался Флегонт.
— Это что за лиходейство во вверенном доме? — заревел детина, угрожающе подступая к титулярному советнику. — Кто таков, какого звания?
— Лыков Алексей Николаевич, — спокойно представился сыщик. — А ты чего сюда припёрся? Ещё один драгун?
— Я — Кобёл, — гордо отрекомендовался детина. — Тутошний комендант. Говоришь, Лыков? Ха! Я про тебя, кажись, слыхал! Маненький, а любых батырей ломает… Это ты о прошлом годе в Псковской тюрьме с Большим Сохатым сидел? Он об тебе чудеса рассказывал…
— Было дело. Знаешь Сохатого?
— Товарищ мой! Щас у меня в гостях сидит, в соседнем дому!
— Во как! — обрадовался Лыков. — Будь я проклят на семи кабаках! Веди его сюда. Я тут быстренько закончу, и пойдём в хорошее местечко царя поздравлять[33]. Зубы сполоснём. Год целый не видались — надобно вспрыснуть!
— Ага, я мигом, — просветлел лицом Кобёл. — А ты, девка, — повернулся «комендант» к Антонине, — ответь господину Лыкову всё, что ни спросит. Это такой человек!
И убежал.
Большой Сохатый, или, по метрике, Рафаил Осипов, был знаменитый на севере России «иван», главарь шайки дергачей. Лыков действительно встречался с ним в Псковской тюрьме и там они сдружились. Появление авторитетного уголовного приходилось на руку сыщику, так как подкрепляло его легенду и могло облегчить поиски.
Рассказ Нины был коротким и ничего нового не дал. Мишку она не видела уже три месяца и была на него сердита. Искать его посоветовала на Холерном кладбище; это Алексей знал и без неё.
Через четверть часа тёплая компания из трёх человек сидела в чистой половине трактира «Весёлые острова» на Опочининской улице и употребляла водку. Лыков угощал. Большой Сохатый был действительно крупный, атлетического сложения парень лет сорока, русобородый, со смышлёными глазами и волевым решительным лицом. Фигура очень даже заметная в преступном мире столицы, он оказывал Лыкову очевидные знаки уважения. Кобёл как самый младший больше помалкивал.
— Тебе же, Рафаил, за Бугры[34] подорожную рисовали, — полюбопытствовал Алексей. — А ты здесь…
— Через месяц после тебя сорвался. Раздобыл плакат, поселился в съезжем доме[35] на Коломенской. Ребят собрал, работаем потихоньку. Живём, хлеб жуём, а ино и посаливаем… А ты как в этой помойке оказался?
— Вот, — Лыков протянул Сохатому записку. — Попал я тут случайно в Семибашенный, ненадолго. Познакомился с человеком, Пашка-Канонир кличут. Не слыхал?
— Не. Среди серьёзных такого нет.
— Да он рядовой дергач, — вставил слово Кобёл. — Жил однова в «Кекинских домах» с приятелем своим, колбасником.
— Этого колбасника я и ищу. Мишкой Самотейкиным называется. Ты, Кобёл, его знаешь?
— С Антониной сожительствовал. Вот богатырь, так богатырь! Медведь, а не человек!
— Ну, — рассмеялся Осипов, — не видал ты, товарищ, Алексея Николаича в деле. А я видал! Он твоего медведя в мыша обратит.
— А кстати, Кобёл, что это за должность у тебя такая — комендант? — спросил Лыков. — Чем занят в присутственные часы?
— За порядком слежу. Приставлен к «Кекинским домам» от Анисима Петровича Лобова, — солидно ответил Кобёл.
— О-о! Большой, стало быть, в Гавани человек.
— Да уж не последний.
— Скажи, Алексей Николаич, за кой хрен тебе понадобился тот колбасник? Фигура мелкая, — перебил «коменданта» Большой Сохатый.
— Не он сам нужен, а его «маз». Мишка состоит при одном человеке, бывшем офицере; вот его я ищу.
Тут его собеседники вдруг молча переглянулись, и их лица приняли одинаково бесстрастное выражение.
— Вы чего надулись? — обиделся Лыков. — Фамилия офицера — Дубяго. Тот ещё гусь… Но, по справкам, гусь этот добыл где-то на сто восемьдесят тысяч «красноярок»[36], а сбыть не умеет. У меня же на Москве большие знакомства между староверами; я у них одно время служил… по секретной части. Блюстители истинной веры такие вещи любят, их мёдом не корми — дай фальшивый банкнот обернуть. Можно всю сумму разместить за половинную стоимость; из них десять процентов мои. Приличный лаж получается!
— Теперь понятно, — усмехнулся Сохатый. — Нужда заставит и калачи есть! Не слыхал я, чтобы Дубяга «красноярками» занимался, но на него похоже. Это, брат, такая птица, что за деньги на всё готов.
— Встречался с ним?
— Пару раз гуторили. Яманный[37] он какой-то. Я бы с ним на одном поле гадить не сел. Сердце с перцем, душа с чесноком; сатане в дядьки годится. Поосторожней там!
