Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов
— Господин Ласовский решил принять собственные меры — я слышал, как он докладывал его высочеству. Расставил филёров от Калужской площади до самой Москвы-реки, в полусотне шагов друг от друга. Велел им не зевать и брать всякого, кто приблизится к вашему экипажу. Боюсь, не произошло бы от этого опасности для Михаила Георгиевича.
Филёров я распознавал без труда — кто ж кроме них станет прогуливаться со скучающим видом под таким ливнем? Только помимо этих господ с одинаковыми чёрными зонтами на тротуарах, почитай, никого и не было. Лишь ехали экипажи в обе стороны, и тесно — чуть не колесо к колесу. За Зацепским валом (название я прочёл на табличке) сбоку ко мне пристроился батюшка в колымаге с натянутым клеёнчатым верхом. Сердитый, спешил куда-то и все покрикивал на переднего кучера: «Живей, живей, раб божий!» А куда живей, если впереди сплошь кареты, коляски, шарабаны и омнибусы?
Миновали речку или канал, потом реку пошире, цепочка из филёров давно закончилась, а никто меня так и не окликнул. Я уж было совсем уверился, что Линд, приметив агентов, решил от встречи отказаться. На широком перекрёстке поток остановился — городовой в длинном дождевике, отчаянно свистя, дал дорогу проезжающим с поперечной улицы. Воспользовавшись заминкой, меж экипажей засновали мальчишки-газетчики, вопя: «Газета-копейка!» «Московские ведомости!» «Русское слово!»
Один из них, с прилипшим ко лбу льняным чубом и в тёмной от влаги плисовой рубахе навыпуск вдруг схватился рукой за оглоблю и проворно плюхнулся рядом со мной на сиденье. Такой он был юркий, маленький, что за стеной дождя с задних колясок его навряд ли и разглядели.
— Вертай вправо, дядя, — сказал паренёк, толкнув меня локтем в бок. — И башкой не верти, не велено.
Мне очень хотелось оглянуться, не прозевали ли агенты такого неожиданного посланца, но я не посмел. Сами увидят, как я сверну.
Потянул вожжи вправо, щёлкнул хлыстом, и лошадь повернула в косую улицу, очень приличного вида, с хорошими каменными домами.
— Гони, дядя, гони! — крикнул мальчишка, оглядываясь. — Дай-ка.
Вырвал у меня хлыст, свистнул по-разбойничьи, стегнул каурую, и та что было мочи загрохотала копытами по булыжнику.
— Вертай туды! — Мой провожатый ткнул пальцем влево.
Мы вылетели на улочку поменьше и попроще, промчали квартал, и повернули ещё. Потом ещё и ещё.
— Туды ехай, в подворотню! — показал газетчик.
Я придержал вожжи, и мы въехали в тёмную, узкую арку.
Не прошло и полминуты, как мимо с топотом и лязгом пронеслись две коляски с агентами, потом стало тихо, только дождь, разлетаясь брызгами, все гулче колотил по мостовой.
— Дальше-то что? — спросил я, осторожно приглядываясь к посланцу.
— Жди, — важно обронил он, дуя на озябшие ладони.
Получалось, что на дворцовую полицию рассчитывать нечего и я предоставлен самому себе. Но страшно мне не было, ибо с таким противником я уж как-нибудь справился бы и один. Мальчишка — это уже кое-то. Схватить за худенькие плечи, как следует потрясти, и расскажет, кто его подослал. Вот ниточка и потянется.
Я пригляделся к малому получше, отметил припухший, совсем не детский рот, сощуренные глаза. Волчонок, истинный волчонок. Из такого правды не вытрясешь.
Вдруг издали снова донёсся звук приближающегося экипажа. Я вытянул шею, и мальчишка немедленно этим воспользовался. Я услышал шорох, обернулся, а рядом со мной уже никого не было, только смазанный след на мокром сиденье.
Грохот был уже совсем близко. Я соскочил с козел, выбежал из подворотни на тротуар и увидел четвёрку крепких вороных коней, прытко катившую за собой наглухо зашторенную карету. Возница в низко спущенном капюшоне громко выстреливал над блестящими конскими спинами длинным кнутом. Когда экипаж поровнялся с аркой, шторки внезапно распахнулись, и я увидел прямо перед собой бледное личико его высочества, золотые кудри и знакомую матросскую шапочку с красным помпоном.
Михаил Георгиевич тоже меня увидел и звонко закричал:
— Афон! Афон!
Именно так он меня всегда и звал.
Я тоже хотел крикнуть, разинул рот, но только всхлипнул.
Господи, как быть?
Выгонять из подворотни двуколку задом — целая история, не поспеешь.
Не помня себя и не соображая, что делаю, я кинулся бежать за каретой. Даже не заметил, как с головы слетел мокрый котелок.
— Стой! — кричу. — Стой!
Над крышей мне было видно круглую шляпу кучера, да взлетающий кнут.
Никогда в жизни я так не бегал, даже и в бытность дворцовым скороходом.
Конечно, нипочём бы мне не догнать четвёрку лошадей, если б улочка вдруг не стала заворачивать круто вбок. Карета немного замедлила ход, слегка качнувшись на сторону. Я в несколько огромных скачков сократил расстояние, прыгнул и уцепился обеими руками за багажную скобу. Подтянулся и совсем уже было влез на запятки, но тут возница, не оборачиваясь, вымахнул кнутом назад, поверх крыши, ожёг меня по темени, и я сорвался. Упал лицом в лужу, да ещё прокатился по ней, подняв целый фонтан брызг. Приподнялся на руках, но карета уже сворачивала за угол.
А когда, хромая и вытирая рукавом испачканное лицо, вернулся к двуколке, чемодана с деньгами там уже не было.
9 мая
Торжественный кортеж уже миновал Триумфальные ворота, когда я, запыхающийся и обливающийся потом, выскочил из наёмного экипажа и, бесцеремонно орудуя локтями, стал пробиваться сквозь густую толпу, что облепила Большую Тверскую-Ямскую с обеих сторон.
Вдоль мостовой шпалерами стояли войска, и я протиснулся поближе к офицеру, пытаясь вытянуть из кармана узорчатый картонный талон на право участия в шествии — дело это оказалось весьма непростое, ибо из-за тесноты распрямить локоть никак не удавалось. Я понял, что придётся выждать, пока мимо проследует государь, а потом проскользнуть в хвост колонны.
В небе сияло праздничное, лучезарное солнце — впервые после стольких пасмурных дней; воздух полнился накатами благовеста и криками «ура!».
Император совершал церемониальный въезд в древнюю столицу, следовал из загородного Петровского дворца в Кремль.
Впереди на огромных жеребцах ехали двенадцать конных жандармов, и какой-то насмешливый голос за моей спиной довольно громко сказал:
— C'est symbolique, n'est ce pas?[14] Сразу видно, кто у нас в России главный.
Я оглянулся, увидел две очкастые студенческие физиономии, взиравшие на шествие с брезгливой миной.
За жандармами, переливаясь на солнце серебряным шитьём кармазиновых черкесок, покачивались в сёдлах казаки императорского конвоя.
— И с нагаечками, — заметил все тот же голос.
Потом не слишком стройным каре проследовали донцы, а за ними и вовсе безо всякого строя ехала депутация азиатских подданных империи — в разноцветных одеяниях, на украшенных коврами тонконогих скакунах. Я узнал эмира бухарского и хана хивинского, оба при звёздах и золотых генеральских эполетах, странно смотревшихся на восточных халатах.
Ждать было ещё долго. Миновала длинная процессия дворянских представителей в парадных мундирах, за ними показался камер-фурьер Булкин, возглавлявший придворных служителей: скороходов, арапов в чалмах, камер-казаков.
Но вот на убранных флагами и гирляндами балконах зашумели, замахали руками и платками, зрители подались вперёд, натянув канаты, и я догадался, что приближается сердцевина колонны.
Его величество ехал в одиночестве, очень представительный в семеновском мундире. Грациозная белоснежная кобыла Норма чутко прядала узкими ушами и косилась по сторонам влажным чёрным глазом, но с церемониального шага не сбивалась. Лицо царя было неподвижно, скованное примёрзшей улыбкой. Правая рука в белой перчатке застыла у виска в воинском салюте, левая слегка пошевеливала золочёную уздечку.
Я дождался, пока проедут великие князья и открытые ландо с их величествами вдовствующей и царствующей императрицами, и, предъявив оцеплению пропуск, поспешно перебежал через открытое пространство.
Оказался в пешей колонне сенаторов, пробрался в самую середину, подальше от взоров публики и, бормоча извинения, зигзагами заскользил вперёд. Важные господа, многих из которых я знал в лицо, с недоумением косились на невежу в зеленой ливрее дома Георгиевичей, но мне было не до приличий. Письмо доктора Линда жгло мне грудь.
Мельком увидел на запятках коляски императрицы-матери полковника Карновича, переодетого камер-лакеем — в камзоле, напудренном парике, но при этом в неизменных синих очках, — однако начальник царской охраны сейчас помочь мне не мог.
Я должен был срочно переговорить с Георгием Александровичем, хотя и он возникшей проблемы не разрешил бы. Тут нужен был сам государь. Хуже того — государыня.
* * *После вчерашнего конфуза полковнику Карновичу был шумный разнос от Георгия Александровича за плохую подготовку агентуры. Перепало и мне, уже от них обоих, за то, что ничего толком не разглядел и даже мальчишку-газетчика не задержал.
