Алексей Поярков - Ликвидация. Книга первая
— Леша? — удивился Гоцман, опуская ТТ. — Ты чего тут?
— Беда, Давид Маркович, — выдохнул Якименко, вваливаясь в квартиру. — Фиму убили.
За спиной Гоцмана приглушенно вскрикнула Нора.
Он не очень понимал, где он и что происходит. Светила луна. Потом, кажется, сверкала молния. Это была фотовспышка. Она выхватывала из тьмы тело Фимы. И снова все проваливалось во тьму, пронизанную звездами одесского неба. Когда-то — или совсем недавно, несколько часов назад, — в это небо они смотрели вдвоем… И пели песни. И сидели рядом за праздничным столом…
Взвизгнули тормоза, из машины вышли Тишак, Довжик и Арсенин. Гоцман с удивлением услышал собственный властный голос:
— Не топтать! Арсенин — к телу, а вы — в дом, помогайте там…
Еще одна фотовспышка…
—…Семечки, карандаш, паспорт, два рубля мелочью, — всплыл голос эксперта Черноуцану. — Я приобщаю к делу?
И снова Гоцман подивился своему голосу, разумному, по делу:
— Приобщайте…
…И снова фотовспышка.
— Проникающее ножевое ранение в сердце, — тихо произнес Арсенин. — С поворотом. Удар был сильный…
— Потом, Андрей Викторович…
Из дома появился растерянный, заспанный Родя в сопровождении Якименко. Он показывал куда-то рукой, наверно, рассказывал, как обнаружил труп…
Лязгнуло железо. Это закрыли за Фимой дверцу медицинского фургона.
Перед столом Гоцмана, понурив голову, сидел Родя. За своим столом приютился Якименко, с тревогой всматривавшийся в почерневшего от горя Давида.
— Дальше…
— Дальше он не поверил, буцнул меня в челюсть, — всхлипнул Родя. — Я снова объясняю, как глухому: «Фима, если б это был партбилет или червонец, так было б за шо думать! А это же бумажка с кое-как печатью! То мог бы сколапуцать даже каждый пионер, своими сопливыми руками!»
— И где эта накладная? — перебил Гоцман.
— Не знаю, — покачал головой Родя. — Он забрал с собой… Не видел.
— Дальше…
Гоцман пошарил взглядом по столу, разминая в пальцах папиросу. И тут же забыл, что ищет. Якименко, привстав, молча положил перед ним спички, Гоцман машинально кивнул, взял коробок и забыл — зачем…
— …Я вышел где-то через час, — сверлил мозг плаксивый непроспанный голос Роди. — Собрался до ветру. Подошел к забору… Шо-то вроде как лежит… Я подошел, толкнул, смотрю — Фима!.. Взялся за него — на руке липко… Так я развернулся и сюдой, до вас… Сказал дежурному…
Помолчав, Гоцман выдвинул ящик стола, выбросил на стол несколько смятых синих купюр по десять червонцев каждая. Изображенный на деньгах Ленин в овальной рамочке глянул на Родю насмешливо и презрительно.
— А это кто рисовал? Тоже не ты?
— Давид Маркович… — укоризненно протянул Родя. — Я же так посочувствовал вашему горю… А тут какие-то триста карбованцев…
— Я ищу причину, — разлепил губы Гоцман. Родя вскинул руки к потолку: а я знаю?..
Гоцман смел фальшивые деньги в ящик. Снова наткнулся пальцами на спичечный коробок. Машинально задымил, положив на стол рядом с собой карманную закрывашку.
— За шо еще говорили с Фимой?
— За карточки эти… — Родя, поколебавшись, со вздохом достал из кармана измятые продуктовые карточки, выложил на стол. — Он просил склеить. Сказал: «Сделай, Родя, это для друга». А я шо? Склеить — так склеил…
Мертвеющими пальцами Гоцман взял карточки, карточки Марка. Сжал зубы. В глазах все плыло, двоилось. Он закусил до боли губу.
— Конвойный! — не своим голосом гаркнул Якименко, вскакивая. — Выводи!..
Влетел милиционер, схватил Родю за шиворот и, испуганно оглядываясь на задыхающегося Гоцмана, выволок в коридор. Якименко, опрокинув стул, кинулся к графину, плеснул воды в стакан.
— Уйди-и-и… — из последних сил выдавил из себя Гоцман, зажимая руками рот.
— Ушел! Уже ушел, Давид Маркович…
Бледный, в испарине, капитан Леха Якименко выскочил в коридор, захлопывая дверью рвущийся наружу беспомощно-звериный вой…
Глава седьмая
В подворотне, подпирая стену, с рассеянной улыбкой на лице стоял Чекан. Покуривал, щурясь на противоположную сторону улицы. Точнее, на дверь сберкассы, возле которой только что появился преисполненный важности милиционер в белой гимнастерке. Его ладонь лежала на кобуре нагана.
— Мент подошел, — еле слышно обронил Толя Живчик. Он свернул в подворотню с улицы и наклонился к Чекану прикурить. — Кобура не пустая. Сейчас подъедут.
— Уже подъехали, — ухмыльнулся тот. Живчик обернулся.
Скрипнули тормоза. Напротив сберкассы замер «Виллис» под тентом. Из него выпрыгнули двое работников инкассаторской службы Министерства финансов, вооруженных автоматами. Козырнув милиционеру, быстро вошли внутрь. Джип стоял с работающим мотором, водитель, держа наготове пистолет, внимательно оглядывал улицу. Щуплый носатый парень, разболтанной походочкой миновав «Виллис», окинул машину равнодушным взглядом и пренебрежительно сплюнул себе под ноги. Шофер выразительно мотнул головой — вали, мол, отсюда, нечего глядеть.
— Ну и шо мы вылезли на улицу? — тихо бубнил Живчик, мусоля папиросу. — Посидели бы еще пару дней на хате…
— Я без дела скучаю, — скупо обронил Чекан, не сводя глаз с «Виллиса».
Инкассаторы вышли из магазина, быстро перепрыгнули через низкий борт машины, и джип резко взял с места. Милиционер, козырнув вслед, неспешно отправился на угол.
— Двадцать пять секунд, — еле слышно произнес Чекан, бросив взгляд на часы. — Неплохо работают.
— Угу, — согласился Живчик. — Два ППШ, водитель не дурак с волыной и мент еще.
— Ида так и говорила…
Оба одновременно бросили папиросы и двинулись из подворотни на улицу. Щуплый носатый парень, поравнявшись с ними, убедительно запнулся носком разбитого ботинка о бровку и налетел на Чекана, как бы случайно соприкоснувшись пальцами с его карманом.
— Ой, звиняйте…
В следующий момент парень взвыл благим матом на всю улицу. Чекан неуловимым движением перехватил его руку, сжав пальцы, словно стальными тисками.
— Дядька, не надо! — выл носатый. — Я штаны, перепутал!!! Ой-е-ей-ей…
Вой оборвался так же резко, как и начался — Чекан закрыл пареньку рот ладонью, втолкнул в подворотню и двумя точными ударами уложил на землю. Живчик от души добавил носком сапога…
— От босота глазастая… — проскулил щуплый паренек, малость оклемавшись. — Чего тогда карманы оттопыривал, как фраер?!
Утерев кровь, он поднялся и, убедившись, что его противников на улице нет, засеменил куда-то своей разболтанной походочкой…
…На ступеньках у центрального входа в Одесский художественный музей, в тени его знаменитого портика, строительство которого началось еще во время пребывания в Одессе Пушкина, расположились на корточках четверо блатных. Они молча смолили папироски, провожая немногочисленных прохожих ленивыми взглядами.
В перспективе улицы Короленко показался нещадно пыливший серый «Опель-Адмирал». У входа в музей машина притормозила. Трое блатных быстро встали и, по-прежнему попыхивая папиросками, завели разговор, поглядывая по сторонам. А самый молодой — щуплый носатый парень с подбитым глазом, он же щипач со стажем по кличке Лепа, — танцующей походкой направился к Гоцману.
— И здрасте, Давид Маркович! — осклабился Лепа, косясь на машину. — Нету вас цигарки?.. Замечательный день, и вы решили проехаться по Софиевской?.. А шо у вас такой вид, прямо скажем, совсем не пригожий?..
Гоцман, обернувшись, раздраженно махнул Ваське Соболю — отъезжай!.. «Опель» медленно отчалил от тротуара. А Лепа, продолжая радостно скалиться, отскочил в сторонку, открывая Гоцману проход в арку. Когда Давид проходил мимо, Лепа быстрым, порхающим движением поводил руками над его пиджаком.
Арка вроде была как арка — с табличкой «В этом дворе туалета нет», с пацанами, играющими в пристенок, с обыкновенным на вид пьяненьким мужичком, строгавшим что-то ножичком, сидя на деревянном ящике. Только пацаны, завидя Гоцмана, сразу посмурнели, да и мужичок смотрел на него без всякой симпатии, со вполне трезвым и очень недобрым огоньком в глазах.
…Хороший стол был накрыт у блатных авторитетов, богатый стол. Это Гоцман понял сразу. В момент оценил и накрахмаленную скатерку, и марки напитков, стоявших на столе, и добротно сготовленную еду. На развороте в «Книге о вкусной и здоровой пище» стол бы этот печатать, на зависть и восхищение рядовых советских граждан… И часовых стояло кругом немало, чтобы не мешали серьезным едокам переваривать пищу. Шестерок десять, не меньше. Даже на дереве грушей висел кадр, зорко оглядывая округу… И все это буквально на задах художественного музея, помнившего Пушкина. Это развеселило Гоцмана. На секунду, не больше, но развеселило.
