Алексей Поярков - Ликвидация. Книга первая
— Он жесткий… ваш Давид Маркович.
— Дава?! — поразился Фима. — Я вас умоляю! Та он добрый, как телок! Я вообще не понимаю, шо он с таким характером забыл в милиции! Ему ж на самом деле не блатных, а мотыльков ловить!.. Вот Марк был — это таки да! Они с Давой меня взяли у Привоза на кармане. Марк запер у свой сарай. И держали месяц под замком, босяки такие. Пока не дал им слово завязать…
— И завязали? — улыбнулся Арсенин.
— Завязал, — тяжело вздохнул Фима. — Полгода мучился, аж зуб крошился. «Скажи, шо Фима больше не ворует, — дурашливо пропел он, — шо всякий блат навеки завязал, шо понял жизнь он новую, другую, которую дал Беломорканал…» — Он снова посерьезнел. — А потом фашист пришел, так было чем заняться…
— Чем же, если не секрет? — заинтересованно спросил Арсенин, придвигаясь ближе.
Фима беззаботно махнул рукой:
— Та бросьте. Кому это интересно?
— Ну, я же о вас ничего не знаю… И вообще… человек новый.
— Ну, в катакомбах ошивался, — неохотно произнес Фима, отводя глаза. — Туда-сюда… Попал однажды в облаву, как раз в мае сорок второго, когда Лещенко приезжал с концертом, думал — конец. Но ничего… Ой, тогда Одесса была такая странная, шо всюду висели немецкий, румынский та итальянский флаги, вы представляете?.. Один раз по глупости газами траванулся… С тех пор покашливаю иногда…
— Надо будет вас посмотреть, — озабоченно проговорил Арсенин.
— Та я вас умоляю! — рассмеялся Фима. — Вы лучше за Давой следите, он же ж себя не бережет…
— У вас есть какие-нибудь награды за участие в подполье? — продолжал расспрашивать Арсенин.
— Андрей Викторович! Шо вы все за меня?! Давайте выпьем за нашего именинника… Где он пошел?! Ну, не важно. За то, шобы у Давида Гоцмана было очень большое счастье и очень, очень маленькие неприятности! А лучше — совсем без них!..
— Давайте танцевать! — очень кстати предложила на другом конце стола тетя Песя и смущенно зарделась.
Дядя Ешта выставил на подоконник своего домика скромный, обшарпанный патефон, покрутил ручку, заводя пружину. «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…» — вибрирующим тенором запел душка Георгий Виноградов.
Несколько галантных мужских рук протянулось к тете Песе, приглашая ее на танго. Она выбрала Омельянчука и блаженно поплыла в его объятиях, смеясь над шутками седоусого полковника…
…Через несколько часов, уже ночью, Фима с Гоцманом стояли у стены дома, для пущей устойчивости держась друг за друга. Гости разошлись недавно, в соседнем квартале слышалось их нестройное пение. Над головами друзей качалось огромное одесское небо, полное звезд.
— …Ты же знаешь, как я любил твоих, — говорил Фима, — и Гуту Израилевну, и Мирру, и Анютку… Нет, ты меня не перебивай, ты послушай… Нету их, Додя! Нету! Так, видимо, рассудил Господь Бог. А ты жив, понимаешь?! Ты должен жить!..
— Фима, — серьезно произнес Гоцман, кладя свои лапищи Фиме на плечи, — ша. Ты делаешь мне больно.
— Ты мне тоже.
Гоцман отпустил друга и тут же обнял его.
— Фима!..
— Давид!..
Со скрипом распахнулась оконная рама. В темноте забелело строгое мужское лицо.
— Давид Маркович! — внушительно произнес разбуженный обладатель лица. — На секундочку: сейчас начало первого! Я все ж понимаю, все мы люди, у всех нас праздник, и вообще чудесная летняя ночь. Но мне, к примеру, утром еще и на работу!..
— Может, тебе в окно гранату бросить? — задумчиво поинтересовался Гоцман. — Или шмальнуть разок?
— С днем рождения, Давид Маркович, — поспешно произнес человек и закрыл окно.
— «С днем рождения»! — передразнил Фима, качаясь. — А?! Давай ему хоть стекло разобьем, шо ли.
Он нагнулся, зашарил по земле в поисках булыжника. Гоцман удержал друга:
— Одного… ночью… я тебя не отпущу.
— Давид! — возмутился Фима. — Кто тронет Фиму Полужида в Одессе? Это же ж смешно сказать, не то шо подумать! Меня один раз потрогали румыны, и их очень быстро прогнали с Одессы до Бухареста…
Гоцман решил обидеться.
— Ты не хочешь, шобы я тебя проводил, — пробубнил он под нос. — Шифруешься. От друга!
Отнекиваться Фима не стал. С загадочной улыбкой потрепал Гоцмана по плечу, просто ответил:
— Да.
Еще раз обнялись, расцеловались на прощание. Гоцман хитро ухмыльнулся:
— Красивая?..
— До-о-одя… — обиженно протянул Фима, разводя руками. Дескать, ну как же ты мог подумать другое?..
— Ну давай, — тихо произнес Гоцман, наблюдая, как друг скрывается в подворотне.
А сам запрокинул голову, вглядываясь в звездное небо над своим домом.
Как-никак у него был сегодня — нет, уже вчера — день рождения.
А потом, у него еще были дела.
Глава шестая
Он боялся, что военного следователя майора Кречетова не окажется на месте — как-никак ночь с субботы на воскресенье, но он был. Прокуратура не знала выходных. Настольная лампа выхватывала из темноты нервно отбивающую какой-то ритм руку майора юстиции. Лицо оставалось непроницаемым, но огонек в глазах светился. Гоцман внимательно в них всматривался — очень хороший, правильный огонек светился в глазах майора. И одинокий орден Красной Звезды на кителе был ему к лицу. Давид уважал людей, у которых правильный огонек в глазах мог сиять в любое время дня и ночи. Похоже, майор был именно из их числа.
— Наимов, говорите, отказался? — переспросил Кречетов, раздраженно хлопая телефонной трубкой по рычагу. — Занято… Нашли когда разговаривать!.. И на каком же, интересно, основании?..
— Нету тела — нету дела… — Давид смущенно прикрыл ладонью рот. — Ох, извините — такой выхлоп… Тут просто день рожденья выскочил нечаянно. Прямо от стола — к вам. Вы извините, шо так поздно…
— Ничего-ничего… — Майор наконец дозвонился, куда хотел. — Алло, Кречетов говорит! Какого черта занимаете служебную линию?.. Выслать дежурную машину к следователю Наимову и доставить его ко мне в кабинет! Прямо сейчас! Нет дома — значит, найти! Все, выполняйте!
И брякнул трубку на рычаг. Гоцман продолжал с интересом рассматривать офицера.
— Давайте к делу, — бросил Кречетов. — Итак, обмундирование сгорело, схрон уничтожен. Но у нас есть приметы преступников, так?
— Нету.
— Весело… Остается тотальная проверка всех складов и воинских частей. — Майор аж присвистнул от такой перспективы, но тут же упрямо тряхнул головой. — Так, хорошо. Какие еще есть варианты?
— Шо я к вам пришел… — медленно проговорил Гоцман. — Оперативным путем удалось прояснить, с какого склада то богатство прибыло…
— Как это? — Неподвижное лицо Кречетова порозовело от волнения и стало почти мальчишеским. Он нетерпеливо уставился на Давида.
— Есть накладная, по которой его выдали. — Гоцман сунул руку в карман пиджака.
— Ну-ка, ну-ка…
Но Гоцман продолжал молча шарить по карманам. Охлопал пиджак, брюки. И наконец, сжав кулаки, в ярости выдохнул:
— Н-ну, Ф-ф-фима!
Родя, близоруко щурясь, вертел в длинных гибких пальцах накладную. Фима знал, к кому идти — Родя, по-правильному Радченко, был знаменитый фальшивомонетчик, а значит, разбирался и в поддельных бумагах.
— А с чего ты взял, шо это липа? — Родя поднес накладную к носу и с шумом втянул воздух. Покривился: — Ну и несет от тебя, как из бочки…
— Шо липа — знаю… А несет, так день рождения был у друга.
— Но с чего липа, с чего?
С тяжелым вздохом Фима отобрал у него бумагу и медленно, словно больному, начал объяснять:
— Сложено. — Он аккуратно согнул накладную на сгибах. — То есть лежало на кармане. И ехало от самых Сум… Ну, допер?
Родя помотал головой, глядя на Фиму унылым, ничего не выражающим взглядом.
Еще раз вздохнув, Фима помял бумагу в пальцах:
— А хрустит, как свежий червонец. Оно и есть липа. И мастырили в Одессе. За полчаса до склада сунули на карман, оно и не затерлось.
Родя снова взял накладную, недоверчиво повертел в пальцах, потер сгибы, вгляделся в печать. Задумчиво зашагал по комнате туда-сюда.
— Не знаю, не знаю. Бланк типографский. Печать выпуклая. Все честь по чести.
— Так я и говорю, не фраер халоймысничал, — кивнул Фима. — До боли интересно — кто?
— А я знаю?.. — пожал плечами Родя, продолжая шагать.
— Родя, ты мене знаешь. Я — человек-могила. Даже под стволом на тебя не покажу.
— Не знаю, — помедлив, покачал головой Родя. — Я от дел отошел. Глаз уже нет, одна близорукость… Не, не знаю. И даже на ум ничего такого не приходит…
Он недоуменно развел руками и выронил накладную — случайно или нет, но над тазом для умывания. Реакция у Фимы оказалась хорошей. Он поймал бумагу над самой поверхностью мыльной воды. Бережно разгладил и взглянул на старого знакомого пристально.
