Клод Изнер - Мумия из Бютт-о-Кай
Усадив Дафнэ на детский стульчик, Виктор огляделся и заметил под раковиной стопку старых газет. Он вспомнил, как в детстве, когда оставался один в резиденции Слоун-сквер, папа разрешал ему вырезать ножницами фигурки из старых номеров журнала «Таймс», правда, при условии, что на полу не будет валяться обрезков. Виктор взял газету, оторвал страницу и сложил гармошкой.
Он вырезал из сложенной страницы фигурку с толстым животом и огромным шиньоном на голове. А когда ее развернул, одна фигурка превратилась в десяток тетушек-близнецов, танцующих фарандолу.
— Мадам Толстушка! — объявил он.
Дафнэ посмотрела на фигурки, хитро улыбнулась и отрицательно покачала головой.
— Не тойстушка, — возразила она, — это баба Фосина! — Довольная, она рассмеялась и нежно прошептала: — Хочу сказку.
Виктор поднял с пола газетные странички и вдруг увидел заметку, обведенную красным карандашом:
Человек, встретивший смерть вчера ближе к вечеру у Дворца колоний, вероятно, тоже был ужален пчелой. Это американский исследователь-натуралист. На днях приехав в Париж, он…
Эта заметка уже канула в Лету, ее постигла участь всех прочих подобных публикаций, но теперь, нарушив ход времени, она вдруг оживила события семилетней давности, и Виктор представил себя таким, каким был тогда. Он вспомнил, как бежал по лестнице с букетом маргариток, белых солнышек с желтыми сердцевинками. Вот Таша открывает ему дверь своей мансарды, босая, в широкой блузе. Ее собранные гребешком рыжие волосы переливаются в радужном свете, проникшем в комнату через слуховое окно…
Это видение вызвало у него счастливый вздох.
Таша… Без нее жизнь не имела бы смысла…
Он почувствовал, что его дергают за рукав, и мгновенно вернулся к реальности.
— Тише, Дафнэ! Это бумаги Жозефа! 1889 год, Всемирная выставка, наше первое расследование![4] Если твой папа обнаружит, что бабушка опять использует его газеты как туалетную бумагу… Ой, что будет!
Он скомкал обрезки и, от греха, сунул в мусорное ведро, чтобы Жозеф ничего не заприметил. Ополоснув руки, подхватил Дафнэ и направился в комнату. Девочка прижалась к нему щекой, ее веки дрогнули.
— Бай-бай, — прошептал Виктор, подхватил вырезанную фигурку и, скомкав, сунул в карман.
Дафнэ, словно в насмешку, тут же широко раскрыла глаза.
— Тото, сказку!
— Ну хорошо, хорошо… Но какую? Я уж и не помню никаких сказок…
Ему странно было возиться с этой крошкой в своей бывшей квартире. Когда-то они с Таша целую неделю наслаждались здесь друг другом, почти не выходя из дома.
Испытывая легкую грусть, он принялся напевать:
Время улетает прочь,
Улетают наши жизни,
Улетим и мы с тобой —
Завтра, может, иль сегодня…[5]
— Не пой! Сказку!
Он подумал о маргаритках, о том, как Таша встретила его на пороге своей мансарды: «Извините за мой вид, я ужасно выгляжу…» — и начал рассказывать.
— Жил-был цветок, и был он совсем некрасивым… Э-э-э… Даже уродливым. У него было всего четыре крошечных серых лепестка, тонкий, как проволока, стебелек и два невзрачных круглых листика. Он был так безобразен, что пчелы, сновавшие вокруг, жужжали: «Ж-ж-ж… Ах! Какой уж-ж-ж-жас!» И перелетали на другой цветок. А бабочки, порхавшие поблизости, хлоп-хлоп-хлоп, никогда на него не садились. Несчастный цветок грустил, ведь он был совсем-совсем никому не нужен.
Виктор рассказывал ребенку сказку впервые в жизни, он не знал, как это делается, и потому, подражая какому-то комедийному актеру, строил рожицы, размахивал руками и даже делал вид, что плачет. Дафнэ невозмутимо наблюдала за ним, засунув в рот большой палец.
«Неужели ей интересно?!» — подумал он, не представляя, чем закончить свой рассказ.
— Сказку, Тото! — потребовала девочка.
— Погоди минуточку…
Разве может мужчина тридцати шести лет устоять перед просьбами полуторагодовалой кокетки?
— …И вот однажды, когда стало совсем одиноко, — продолжил Виктор, — некрасивый цветок отважился заговорить с другим цветком, своей соседкой. А соседка была очаровательна, с яркими лепестками, зелеными листочками и прямым стебельком. «Скажи, пожалуйста, как тебе удается быть столь лучезарной?» — спросил безобразный цветок. «Это так просто! — ответила красавица. — Я дружу с солнышком». — «С солнышком? А как же с ним подружиться?» — «С ним надо поговорить». — «Отлично!» — сказал безобразный цветок, принялся размахивать своими жалкими листочками и даже вырвал из земли свои тощие корешки. Цветок закружился в нелепом полете, развеселившем пролетавших мимо птичек, и добрался до солнышка. А очутившись наверху… Э-э-э… Ну… Неизвестно, что с ним произошло дальше, потому что, когда смотришь на солнце, так больно глазам, что приходится зажмуриваться. Закрывай глазки, Дафнэ, баю-бай, баю-бай…
Кто-то вдруг захлопал в ладоши. Виктор поднял голову: в дверях, в мокром плаще, стоял Жозеф.
— Браво, Тото!
— Тсс! Она спит. И не называйте меня Тото! — прошептал Виктор.
— Конечно, извините, — промямлил Жозеф. — Поздравляю, из вас вышел бы прекрасный сказочник!
— Жозеф, прошу вас, я едва стою на ногах. Не представляю, как вы со всем этим справляетесь…
— Наконец хоть кто-то посочувствовал. Я и сам не знаю. Когда разрываешься между книжной лавкой, нашими расследованиями, вами, Кэндзи, моей матерью, доставками, написанием книг… Кстати, вам не кажется, что моя дочь еще маловата для этой истории про безобразный цветок?
— Я не думаю, что это может ей навредить.
Трам-тара-рам!
Чихать я хотел на школу!
Трам-тара-рам!
От грамматики я взопрел.
Трам-тара-рам…[6]
Жан-Батист Бренгар, так называемый Бренголо, перестал горланить песню и глотнул еще ратафии.[7] Целый день он бродил под колючим дождем, мелким и пронизывающе холодным. Под этой мерзостью промокаешь порой сильнее, чем под ливнем. Он попал в Жантийи вечером, когда не боявшиеся восточного ветра прохожие отважно тянулись к дому. И уже почти отчаялся найти приют, когда поток света, разорвав мутное небо, словно перст Божий, указал ему на невзрачную хижину. Бренголо, не раздумывая, направился к бедной лачуге, на двери которой даже не было замка. Там он обнаружил грабли, лопату и мешок с гнилой картошкой. Самое Провидение привело его к этому райскому жилищу, хорошо бы только, чтобы никто его не потревожил.
Увы, очень скоро в дверях появился худощавый человек с корзиной на плечах.
— Простите, мсье, на улице я бы просто околел! — воскликнул Бренголо.
— Не беспокойтесь, дружище. Я просто вспомнил, что не запер дверь… Но раз уж вы здесь… — Хозяин лачуги махнул рукой. — Огород был нашей с женой радостью. Мы сажали капусту, салат, лук-порей. Это, конечно, не рай земной, но зато, когда обрабатываешь клочок земли, тебе кажется, что ты богач. А какой был горох! А помидоры! Мы удобряли почву куриным навозом, а лучшего удобрения для овощей и не придумать!
— Отличное удобрение, к тому же бесплатное, — поддакнул Бренголо. Ему хотелось завоевать расположение хозяина. Вдруг тот позволит ему остаться здесь на пару деньков?
— Увы, жена умерла, а огород хотят отобрать. Мол, он мне не принадлежит. Да что уж тут поделать! Когда-то мы с Монетт приезжали сюда каждое воскресенье, она возилась с грядками, я пил охлажденное в ведре с водой пиво и дремал, надвинув на затылок соломенную шляпу… Без нее все утратило смысл…
— Кстати о пиве… Может, у вас остался хотя бы глоточек?
— Нет, дружище, ни капли. Вот, держите… два су… Я не богач, сколько могу… А если что — в двадцати метрах отсюда стоят фургоны старьевщиков, они хоть и живут в постоянной нужде, но всегда выручат, если что.
— Да-да, это правда. Всегда найдутся люди несчастнее тебя. Уж я-то знаю, как меня встретят в деревушке. Слава богу, что ненароком не арестовали: ведь что бы ни стряслось, легче легкого обвинить в том бездомного. А я и мухи не обижу! — воскликнул Бренголо.
— Мне-то кажется, честного человека сразу видно… Оставайтесь здесь, если хотите. Эту лачугу снесут только в августе, а я буду сюда захаживать, когда в огороде что-нибудь поспеет.
— Вы так добры! Знаете, для таких, как я, нет ничего страшнее, чем в холодрыгу ночевать на улице.
— Я попрошу у соседа сена, вот вам и постель.
— А кто ваш сосед?
— Он держит нечто вроде постоялого двора. Там ночуют возницы, а лошадям дают овса. Вам не кажется, что тут как-то странно пахнет?..
С этими словами хозяин домишки вдруг удалился, и Бренголо даже не успел попросить у него хотя бы похлебки. Придется довольствоваться краюхой хлеба и почками, которыми его угостила добродушная колбасница.
