Александр Бушков - Ковбой
Бестужев самым непосредственным образом воскликнул:
— Вы не родственник ли Боруху Голдману, у которого писчебумажный магазин в Киеве, на Крещатике?
— Да нет, что-то не припомню такого… А вы откуда?
Из предосторожности следовало выбрать себе фальшивой родиной какое-нибудь местечко подальше от Одессы. Благо подобное имелось в реальности, и Бестужев там пребывал какое-то время по пути в Левенбург.
— Из Загладья, — сказал он, не моргнув глазом.
— В жизни не слышал… Где это?
— Уездный городишко на галицийской границе, — сказал Бестужев. — Редкостная дыра, господа мои. Но я ее давно покинул, странствовал немало, пока не осел в Петербурге…
Голдман чуточку насторожился:
— В Петербурге? Вы, молодой человек, надеюсь, не выкрест?
— Ну что вы, — сказал Бестужев. — Должны же быть какие-то границы…
— Вот именно. Мы с Мейером, как видите, не такие уж и рьяные приверженцы старины… но должно же у еврея оставаться нечто нерушимое, синагога и всякое такое… — он неопределенно повертел пальцами. — Нельзя полностью рвать с еврейством.
— О да, разумеется, — сказал Бестужев. — Господа, а нет ли поблизости местечка, где мы могли бы выпить по рюмочке? Столь неожиданная встречали где, в Америке…
— Пожалуй, — сказал Голдман. — Пожалуй. Как считаете, Мейер?
Мейер был не против, и они двинулись по аллее. Не теряя времени, Бестужев принялся излагать свою импровизацию, для пущего удобства вплетая в нее обрывочки настоящей биографии: как он пустился искать счастья из своей неописуемой дыры, как в губернском городе нежданно-негаданно угодил под воинскую повинность и не сумел отвертеться, как служил в стоявшем под Петербургом драгунском полку и, получив отпускное свидетельство, ухитрился зацепиться в Петербурге.
— У Якова Перельмана, — развивал он тему без зазрения совести справедливо полагая, что в Петербурге уйма Перельманов, так что один вымышленный погоды не сделает. — Не доводилось слышать? Крупная ювелирная фирма, да.
— Неужели вам удалось подняться до приказчика в таком серьезном бизнесе, дорогой Михаил? — поднял брови Голдман. — Судя по вашему виду, вы вполне благополучны и не ночным сторожем в России трудились…
Бестужев долго не задумывался над очередным вымыслом. Объявлять себя ценным сотрудником ювелирного дела не следовало — они могут в этом разбираться, провалишься… Следовало бы придумать нечто такое, что перекликалось бы немного с его подлинным родом занятий… Ага!
— Нет, там все было несколько иначе, — сказал Бестужев. — Вы занимались когда-нибудь ювелирным делом? Нет… Ну все равно, наверняка слыхивали о нем то и это… Есть там своя специфика, господа мои. Очень уж ценный товар, требует особой заботы. Вы совершенно правы, числился-то я приказчиком, но занимался совсем другой работой, для которой, по-моему, и названия не придумано. Я налаживал там охрану, руководил сторожами, теми людьми, что сопровождали особо ценные партии товара, одним словом, присматривал, чтобы там было все безопасно, чтобы ничего не грозило драгоценностям, чтобы у служащих не возникло разных глупых мыслей, а то вы ведь знаете, как оно иногда бывает. Мейер хохотнул:
— То есть вы, образно выражаясь, были у Перельмана этаким начальником жандармерии?
— Очень удачно подмечено! — воскликнул Бестужев, искренне смеясь. — Да, если считать Перельмана государем императором, то я был чем-то вроде главы тайной полиции…
— И отчего же ушли?
— Старик умер, — сказал Бестужев с налетом грусти. — С наследниками как-то не сложилось…
Они вошли в небольшое тихое заведение, устроились в углу, Голдман что-то коротко бросил официанту на английском, и тот принес три стакана, в которых виднелась жидкость, крайне напоминающая разбавленное шипучей содовой виски. Именно этим она и оказалась на вкус. Бестужев, как и его собеседники, на американский манер посасывал напиток — что давалось с трудом и вызывало форменное отвращение, но приходилось терпеть, дабы соответствовать здешним политесам.
— Значит, вы были чем-то вроде начальника частной полиции в солидной ювелирной фирме… — задумчиво сказал Голдман. — И долго?
— Пять лет, — сказал Бестужев. — Старик Перельман был, между нами, очень прижимист, но мне платил хорошо, понимал, что есть вещи, на которых экономить не след. Тем более что получалось у меня неплохо, набрался сноровки. Военная служба многому научит человека сметливого…
— Да, я вижу, — сказал Голдман не без одобрения. — Как у вас ловко получилось с этим прохвостом… Так быстро и умело вы его одолели, я и глазом моргнуть не успел, да и Мейер тоже.
— То ли еще бывало, — скромно сказал Бестужев.
— Значит, вы человек, понаторевший в этих самых делах…
И они с Мейером обменялись откровенным, выразительным взглядом, оставшимся непонятным для Бестужева. Голдман продолжал:
— А потом, значит, вы не сработались с наследниками и решили попытать счастья в Америке?
— Угадали, — сказал Бестужев. — Я, правда, не знаю по-здешнему ни словечка, но полагал, что смышленый еврейский парень нигде не пропадет. Два дня как прибыл сюда…
— И тем не менее не производите впечатления робкого, потерявшегося в незнакомой стране человека, — промолвил Голдман не без одобрения. — Посмотрите, Мейер, какой бравый и уверенный в себе еврейский юноша, душа радуется… Я так полагаю, вам и Эллис-Айленд удалось пройти без затруднений?
«Неужели влип? — подумал Бестужев. Вопрос совершенно непонятен, судя по его небрежной обыденности, он касается чего-то привычного, всем давно известного, но знать бы только, чего… — Ладно, будем идти напролом».
— А что такое Эллис-Айленд? — спросил Бестужев.
Голдман поднял бровь:
— Как это, вы не знаете? Все иммигранты проходят досмотр и опрос на острове Эллис-Айленд…
— Ах, вот оно что… — пожал плечами Бестужев с самым безмятежным видом. — Но я не объявлял себя иммигрантом, дорогой Голдман. Я просто-напросто приплыл сюда, как путешественник, хотел поначалу присмотреться, что здесь и как, а уж потом решать, обосноваться ли тут или поискать счастья где-нибудь в другом месте. Здешние законы такое нисколечко не запрещают, насколько я выяснил.
Судя по их лицам, они преспокойно проглотили такое объяснение.
— Ах, вот как… — кивнул Голдман. — Завидую вам, нынешней молодежи, как вам все просто… А я вот приехал сюда с узелочком и парой монет в кармане. Тогда еще не было учреждения на Эллис-Айленд, был приют на острове Вард. Там работала на филантропических началах сама Эмма Лазарус… судя по вашему лицу, вы о ней и не слыхивали? Ах, эта молодежь! Эмма Лазарус, надобно вам знать, как раз и придумала те слова, что сейчас отчеканены у подножия статуи Свободы: «Дайте мне ваших обездоленных…» Даже чуточку грустно, Мейер, до чего молодежь не помнит славного прошлого…
— Молодежь, — кратко поддержал Мейер. Как Бестужев уже определил, Мейер был молчуном.
— Значит, прибыли как путешественник… — продолжал Голдман. — Надеюсь, не в первом классе? А то вы, молодежь, любите ненужный шик…
— Ну что вы, сказал Бестужев. — Во втором.
Голдман вздохнул:
— Все равно пустой шик… Мы в свое время за радость считали и третий… Вот и Мейер плыл в третьем, со всякими ужасными итальянцами и вообще непонятно кем, и я… Я делаю вывод, что безденежье вас пока что не мучает?
— Пожалуй, — сказал Бестужев. — У меня есть кое-какие накопления… состоянием их, разумеется, не назвать, но продержаться на первых порах помогут.
— Ненадолго помогут, если будете шиковать, — наставительно сказал Голдман. — Ну вот с какого перепугу вы так вырядились? Посмотреть со стороны — вылитый спортсмен-бездельник, увлеченный спортом… Вы что, занимаетесь спортом?
— Да нет…
— Зачем же выбросили кучу денег на такой наряд? Куртка у вас определенно от Мюнцеля, а это самый дорогой магазин в Гарлеме. То же самое, столь же добротное, но гораздо дешевле можно было купить у Ратцеля, это не так уж далеко отсюда.
— Или у Либерштейна, — вставил скупой на слова Мейер.
Голдман кивнул:
— Или у Либерштейна. Хотя, вообще не следовало… Нужно было обойтись добротным, но недорогим костюмом…
Бестужев сокрушенно сказал:
— Мне-то казалось, что так будет очень по-американски… Так посоветовали…
— Не всяких советчиков нужно слушать, — отрезал Голдман. — Вас, я так понимаю, заворожил здешний размах?
— Да, что-то вроде того, — сказал Бестужев.
— Зря. Размах размахом, а человеку, начинающему новую жизнь в чужой стране, следует…
Он прочувствованно, многословно, чуточку упиваясь собственным красноречием, принялся учить Бестужева азам терпеливой бережливости. Бестужев покорно слушал. Он уже видел, что перед ним жуткий резонер, которому просто невозможно перечить. Пусть себе разливается соловьем, нужно подумать, как ввернуть насчет своей поездки в Вашингтон и попросить совета. Хотя… Очень похоже, он выбрал не тех людей. Скупердяй Голдман, тут и гадать нечего, моментально воспротивится его намерению нанять экипаж для поездки за четыреста верст, а уж про автомобиль и говорить нечего. Станет твердить, что человек экономный должен ехать на поезде, и уж никак не в салон-вагоне. Поздно разыгрывать перед ними чудящего богача, одержимого манией страха перед железной дорогой, — он уже надел на себя другую личину. Нужно, пожалуй, под благовидным предлогом с ними распрощаться и поискать других советчиков. Уже вечереет, следует поторопиться…
