Уильям Дитрих - Молот Тора
В город съехались все иноземные и начинающие дельцы — не только изначально владевшие им голландцы и англичане, но и выходцы из Новой Англии, прибывшие сюда на гребне коммерческой волны, французские эмигранты, бежавшие из охваченной революционной смутой родины, крепкие и трудолюбивые немцы и шведы, предприимчивые евреи, испанские гранды, свободные и порабощенные темнокожие африканцы, изредка попадались даже индейские вожди, китайцы или гавайские канаки, которые изумленно глазели по сторонам, вызывая в рыночной толпе не менее изумленные взгляды окружающих. После недавних невольничьих бунтов на Гаити сюда прибыло около пяти тысяч беженцев, включая «дам смешанного происхождения с мраморно-бледной кожей, черными как смоль волосами и глазами газелей», как их описал один журнал. Более того, по улицам прогуливались аристократки, полногрудые матроны, стройные барышни, смуглые служанки, напудренные шлюхи, поздно просыпающиеся актрисы и низкорослые, сутулые датчанки, причем все они так соблазнительно и оживленно покачивали бедрами, что я даже возрадовался возвращению на родину.
Сам Магнус выглядел эдаким эксцентричным оригиналом с разросшейся бородой, гривой рыжих волос, черной повязкой на глазу и огромными ручищами с толстыми, как окорока, бицепсами. Я тоже наслаждался известной славой, рожденной слухами о моем сотрудничестве с недавно возвысившимся Бонапартом. Полученное задание призывало меня ехать в нашу новую столицу, Вашингтон, но из-за шквала гостеприимных приглашений я решил не торопиться и немного отдохнуть здесь.
В зимний сезон бешеная торговая суета Нью-Йорка в основном происходила за стенами домов, деловые люди вынашивали честолюбивые замыслы, сидя возле пылающих очагов, а тем временем над Гудзоном свистели ветры, крепко промораживая городской мусор до весны, когда его смогут вывезти на свалку. Плавучие льдины с треском проносились мимо поселения Бруклин, где голые корабельные мачты отбрасывали на заснеженное русло Ист-Ривер крестообразные тени.
Разговоры велись в основном на политические темы. Судя по слухам, ожесточенная предвыборная кампания между федералистами Адамса и недавно сформировавшимися республиканцами с их двумя кандидатами — Томасом Джефферсоном и Аароном Бэрром завершилась тем, что последние собрали большинство голосов избирателей. Результаты голосования, проведенного третьего декабря, могли быть официально объявлены только после одиннадцатого февраля будущего года, но их секретность была почти такой же, как заокеанский флирт адмирала Нельсона с леди Гамильтон. Выбор президента, как завещали «отцы» Конституции, утвердит Палата представителей, но все избиратели активно высказывали мнение о том, чем завершатся выборы. Хотя Джефферсон был широко известен как интеллектуальный лидер республиканской партии, высказывались предположения, что проигравшие федералисты в Конгрессе могут отказать в президентской должности этому мудрецу из Монтичелло, предпочтя вместо него необузданно честолюбивого и безрассудно живущего на широкую ногу ньюйоркца Бэрра, который отказался от своего обещания довольствоваться ролью вице-президента. По всеобщему мнению, предвыборная борьба изобиловала обманными маневрами, ведясь — очевидно и бесспорно — непристойными и жестокими методами.
— Титан Вашингтон удалился в иной мир, и теперь к власти карабкаются мелкие людишки! — заявил бармен в таверне «Фрэнсис». — Век героев закончился, в настоящем царит разврат, а будущее чревато бедствиями!
— Тогда все нормально, — провозгласил я. — Выпьем за демократию!
На всех кандидатов вылили бочки дегтя. Джефферсона обвинили в уклонении от исполнения воинского долга во время Войны за независимость, в якобинстве и атеизме. Победившего на предыдущих выборах Джона Адамса изобразили несведущим и вздорным политиком, а также тайным союзником коварных англичан. Бэрра окрестили никудышным Наполеоном. Иными словами, все это очень напомнило мне язвительные насмешки и явные наветы парижских салонов, и я отнесся к здешним сведениям так же скептически, как к тем вздорным слухам, которые ходили о таком серьезнейшем и приятном человеке, как я. Пользовались популярностью и истории о заговоре федералистов, задумавших убийство Джефферсона, о вооружении рабов или захвате арсеналов. Некоторые даже опасались начала гражданской войны. Однако ни одно из этих диких предположений американцев о тайных мятежах не подтвердилось. Те, с кем я бражничал, гордились демократическим хаосом так же, как чайки, играющие с ветром в бурю.
— Наши конгрессмены получат одобрение, клянусь Богом, — заявил один завсегдатай кабацких застолий. — Все они изрядные мошенники, но мы сами их выбрали.
— Как опытный мошенник, могу сказать, что выборы в Америке проходят на высоком уровне, — поддержал я.
Я вдруг обнаружил, что республиканцы менее популярны. Джефферсон симпатизировал французам, и мое миротворчество в Париже сделало меня «героем Морфонтена». Из-за военных стычек на море с французами размер страховой премии увеличился до сорока процентов от стоимости самого корабля и его груза, и известие о заключении долговременного мира все встретили с бурной радостью. Каким-то образом рассказ о моем спасении из огня фейерверков умудрился пересечь Атлантику раньше нашего брига, и мне перепало много дармовой выпивки от восторженных ньюйоркцев, считавших, что я высоко поднял «факел свободы». Кто-то даже предположил, что он станет прообразом для славного памятника, хотя ничто еще, конечно, не предвещало претворения в жизнь этой идеи.
Мне хотелось в полной мере насладиться плодами популярности, учитывая, что добрая слава, как известно, весьма изменчива. Популярность тем не менее сулит обычно немногим больше, чем бесплатный ужин, зачастую в скучной компании, которая надеется, что развлекать ее будет прославленная персона. Вскоре я неожиданно обнаружил, что запас моих серебряных долларов резко сократился, и мне пришлось вернуться за карточный стол, дабы приостановить утечку средств.
Скромная слава укрепила, однако, мои шансы на знакомство с дочерьми американских дельцов, которым хотелось узнать, какие дипломатические сложности бывали в знаменитой Франции, и я с удовольствием давал им в постели практические уроки дипломатии. Я научил их восклицать «Mon dieu![11]» на полном скаку, в процессе завораживающего колыхания их пышных бюстов, свидетельствующих о безусловном преимуществе здоровой диеты Нового Света, основанной на употреблении мяса и сливок. Более миловидные француженки, честно говоря, казались мне чертовски костлявыми.
Магнус не испытывал желания последовать моему примеру.
— Я же сказал, что потерял любимую жену. И я не хочу порочить ее память или мучиться от потери вновь обретенной любви.
Он превращался в занудного добродетельного монаха.
— Это не любовь, а развлечение.
— Для меня достаточно воспоминаний о Сигни.
— Да ты ж так усохнешь!
— Ты развлекайся, беря на себя все опасности подобных приключений, а я займусь обследованием картографических лавок.
Несмотря на холодную погоду, Магнусу не сиделось на месте, и он, нахлобучив свою широкополую шляпу и запахнувшись в плащ, бродил по Нью-Йорку, разыскивая символы франкмасонов, реликвии викингов и собирая легенды индейцев. Сумма полученной им чепухи была прямо пропорциональна той сумме, что он позволил себе потратить на эль для своих собеседников.
Я не мешал ему, предпочитая проводить разведку в округе церкви Святого Павла, где поселились блудницы. Но когда порой я приходил домой часа в три ночи, то заставал Магнуса за штудированием томов, которые он притаскивал из четырнадцати книжных лавок, обосновавшихся на Мэйден-лейн и Перл-стрит. Норвежец беззвучно шевелил губами, бубня себе под нос незнакомые слова английского языка, словно медведь, осваивающий исторические труды Фукидида. Он собрал множество спекулятивных трактатов о библейском происхождении индейцев, масонских тайных замыслах, наряду со странными обличительными памфлетами, в одном из которых, к примеру, Уильям Коббет утверждал, что новый век начинается именно в 1800-м, а не в 1801 году, чем спровоцировал бурные, едва не доходившие до драки дискуссии на площади Бэттери.
— Меня восхищает твоя добросовестность, поистине восхищает, — сообщил я ему. — Когда-нибудь я обязательно последую твоему примеру. Но любая миссия, Магнус, всего лишь часть богатой и сложной жизни.
— Да, причем сама эта жизнь должна быть гораздо богаче и сложнее, чем кратковременные удовольствия. — Он отложил книгу о потерянных племенах Израиля. — Итан, я знаю, что ты известен как воспитанник Франклина и ученый, но вынужден сказать, что не заметил в тебе пока никакого рвения к наукам. Со времени нашего знакомства ты ведешь себя как скептически настроенный и поверхностный бездельник, и мне совершенно непонятно, как ты вообще сумел прославиться. Ты относишься к нашим поискам крайне несерьезно.
