Среди падших (Из Киевских трущоб) (СИ) - Скуратов Павел Леонидович
— Стой! Куда?! Не хочешь добром, так я силой на тебя налюбуюсь…
Евгения Ивановна испугалась этого порыва и, стараясь вырваться, шептала:
— Это сумасшедший! Он пьян! Пустите!
— Не пущу… Насмотрюсь, — неистово отвечал Павлюк, — насмотрюсь, какова у меня мать, вдоволь нагляжусь, а там…
Рядом в комнате послышались чьи-то шаги и через мгновение вошел красивый мужчина, лет сорока пяти.
— Что здесь такое? Что за шум? — спросил он.
— Ничего… Я… — замялась Евгения Ивановна.
— Что вам надо? Как вы сюда попали? — обратился, по-видимому, хозяин дома к Павлюку. — Оборванец какой-то! Вон! В полицию!
Евгения Ивановна умоляющими глазами смотрела на своего любовника. Павлюк вытянулся весь и как будто стал выше ростом. Он дрожащим от гнева голосом, подойдя к любовнику матери, отвечал на грубый прием:
— В полицию? Гм… не удивишь… А вы кто же будете?..
— Вон, негодяй!..
Евгения Ивановна бросилась между ними и умоляла прекратить эту сцену:
— Коля, дорогой, оставь это…
— Вот как? «Коля», «Коленька», — продолжал Павлюк, — ласкательное имя. Стало быть… ты причина горя-то моего… мук-то моих… А что, если я своими руками задушу тебя!
Он рванулся вперед, но его враг громко крикнул:
— Эй, люди!
В комнату вбежала прислуга и вошли гости, привлеченные шумом.
— Возьмите его, это полоумный… Гоните его…
— Ни с места! Голову размозжу! — останавливая наступающих слуг сильным голосом, которого нельзя было подозревать у Павлюка, приказал он. — Меня гнать, ее родного сына?!..
Гости заволновались и послышались возгласы возмущения. Все враждебно смотрели на Павлюка. Он видел, слышал, чувствовал, понимал эту толпу. Спазмы давили ему горло, он сорвал галстук и, порывисто дыша, со свистом, вылетавшим из надтреснутой груди, обратился ко всем:
— Все вы заодно! Смотрите же на меня, на эти отрепья, что прикрывают мое больное тело, на мое восковое лицо, слушайте стон моей больной груди и знайте — я порождение ваших пороков!! Мы несем на себе ответственность за вас! Мы отвечаем за то, что на свет появились! И если судьба столкнет вас с детищем вашим, вы его гнать вместо того, чтобы прижать бесталанную голову к груди да пролить теплые слезы…
Голос Павлюка пресекся и он зарыдал.
— Сходите за полицией, — сказал кто- то из гостей.
— Молчите! какая полиция! Не надо ее, сам уйду… а только на прощанье скажу: не дай Бог, чтобы вам день было сладко так, как мне всю жизнь!
Павлюк отер рукавом слезы и, грустно смотря на мать, произнес:
— Родная! Неужели ни одного слова, неужели…
Евгения Ивановна сделала порывистое движение, но сожитель властно остановил ее.
— Неужели ни одной слезинки не уронишь на мою иссохшую грудь?..
Мать молчала.
— Не стою, стало быть? и то… накричал, нагрубил… Простите меня, добрые люди! — Павлюк стал на колени. — Винюсь… горе заело… желчь подняло…
Шатаясь, он поднялся.
— Прощай, мама… спасибо… прости.
Павлюк выбежал из дома, куда он так стремился. Он бежал от него прочь, прочь, как от зачумленного бежал, словно тысяча смертей гнались за ним, и наконец, изнеможенный, опустился на скамейку у ворот какого-то здания… Мысли, проклятые мысли рвали его мозг. Призрак матери стоял в его глазах… Горе, горе и горе кругом, бездомное, суровое, неминуемое… О! за себя бы он простил, но за отца — никогда! Вся жизнь, как страшный сон, проходила перед ним… Изломать людей, счастье их! Пустить на ветер покой, нанести рану, из которой всю жизнь кровь по капле сочилась и потом… оттолкнуть сына… этого нельзя простить, нельзя! Нельзя и пережить!
Начал накрапывать дождь, затем пошел сильней и сильней. Холодные капли освежали пылающую голову Павлюка и несколько успокоили нервы… Он продолжал сидеть. Его никуда не тянуло. Даже Уля, даже ее образ потускнел от охватившего горя. Долго сидел Павлюк; много передумал он за эти минуты. Сколько дорогих надежд, сколько упований кануло в пучину житейских волн безвозвратно… Прежде в мечтах образ матери вставал перед ним и он окружал его ореолами, а теперь ночь, ночь и ночь… прошлое ночь, настоящее ночь, будущее ночь. Павлюк поднялся и медленно пошел — не отдавая себе отчета — куда он идет, и совершенно не заметил, как перед его глазами возрос чудный Владимирский собор… Павлюк молился, долго молился, как никогда в жизни… Мало-помалу выражение лица стало меняться.
Кроткая улыбка озарила его лицо и он тихо сказал:
— Да, так… Надо простить… Мы не судьи своих отцов…
Павлюк перекрестился и пошел далее… Вот показались знакомые домики… вот его переулок… а вот хибарка… Он дома, он у себя, ему нужен был отдых, покой и он его нашел…
Павлюк не выдержал потрясения и снова захворал. На его красивом лице уже витала смерть, но Уля ухаживала за ним и хотела вырвать молодую жизнь из костлявых, леденящих объятий смерти.
Только ей он сказал о своем посещении матери.
Отец ничего не знал, но, огорченный болезнью сына, запил и запил опять вовсю…
Глава XIV
В КОНУРЕ
В конуре, где жили Завейко, опять настала безотрадная жизнь. Только два женских существа несколько изменили
первоначальную картину.
Павлюк — больной — спал на кровати. Отца не было дома.
В углу на скамейке мыла посуду хозяйка хибарки. Ей было жаль Улю, истомившуюся от бессонных ночей и тяжелых дней ухаживаний за больным Павлюком. Она помогала ей и упрашивала ее прилечь отдохнуть, но Уля упрямо не соглашалась. Она спала мгновениями, закрывала отяжелевшие веки, мгновенный сон охватывал и она, вздохнув, сейчас же открывала глаза и испуганно бросалась к постели больного узнать, не долго ли спала она и не нужно ли ему чего-нибудь.
В данную минуту Уля делала морс для питья Павлюку. Ее слабые руки едва давили ягоду и каждую минуту могли бессильно повиснуть.
— Ляг, усни! Ляг, усни! — твердила хозяйка. — Ишь ведь, с норовом девка, нет чтоб послушать старую. Все наперекор! Сама сляжешь, что тогда будет? За твоим же сокровищем некому будет ухаживать. Ляг, ляг, ляг…
— Да право, не хочу, — отвечала по-прежнему Уля, — захочется спать, сейчас же лягу…
Митровна вымыла посуду, сложила все вместе и поставила на полки. Вымыв и вытерев руки, она подошла к Уле и хотела взять у нее мисочку с клюквой, чтобы доделать начатую Улей работу. Та не давала, желая сама кончить.
— А, мухи тебя облепи, — рассердилась хозяйка, вырвала из рук Ули посуду и затем чуть не силой посадила ее. — Не рассуждай! Сказала, сама, так и не перечь. И много же ты наделала?!
— Я только начала, — оправдывалась Уля.
— Ладно уж, ладно. Ты вот спать коли не хочешь, расскажи, с чего это с ним опять и куда сам пропал.
— Я боюсь, Павлюк услышит.
— А ты не дери глотку, тихонько…
— Если вы непременно хотите знать, — отвечала Уля, — извольте: как только он малость оправился, смог подняться с постели, так сейчас же, не сказав никому куда, ушел из дому. Возвратился сам не свой. Опять слег. Я расспрашивать, что мол, случилось, молчит. Наконец не выдержал, разрыдался и все высказал.
— Да что такое?
— А то, что отыскал он мать свою. А та его сухо приняла, что ли… не знаю… не перенес он этого и…
— Вот те фунт! — вскрикнула удивленно хозяйка. — Какая мать, да разве жива?!
— Долго рассказывать, да и не смею я выдавать чужие тайны. И так сказала то, чего по-настоящему говорить не следовало.
— Ну ладно, молчи, — согласилась хозяйка, — нельзя, так и не надо. Я что ж? не надо… Только как же это? а? Виданное ли это дело? а? чтобы…
Уля остановила жестом начавшую волноваться хозяйку.
— Ну, ладно! припечатала уста… А сам-то чего вовсю пустил? Аль узнал?
— Да я ж сказала. От отца не смела скрыть.
— Так… так… ловко… Ах ты, грехи тяжкие…
— Опять вы громко…
