Андрей Добров - Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов
— Что угодно? — спросила она, даже не поздоровавшись.
— Хочу переговорить с одной из ваших певиц.
— По какому делу?
— По личному, — ответил я.
Старуха засунула руку под платок и вытащила лорнет на длинной костяной ручке. Она долго рассматривала меня, сохраняя полную неподвижность. А потом снова сунула лорнет под платок.
— Приходите на концерт, сударь. Приходите на концерт. Сейчас девушки заняты своими делами.
— Мне нужна Глафира Козорезова, — ответил я.
Лицо старухи чуть скривилось, но она быстро справилась с непонятной мне эмоцией.
— Всем нужна Глафира. Всем, сударь.
— Она здесь? — спросил я.
— Здесь, — ответила Кобылина. — Но занята.
— У нее кто-то есть?
Кобылина вяло повела рукой:
— Репетирует. С аккомпаниатором.
— С Фомичевым?
Старуха медленно кивнула.
— Я могу присутствовать на репетиции?
— Зачем вам, сударь?
— Хочу дождаться окончания и переговорить.
Софья Алексеевна глубоко вздохнула и ответила:
— Нет. Вы помешаете.
Я взял стул, пододвинул к ее креслу и сел. Потом вынул портмоне.
— Разрешите мне компенсировать это беспокойство. Я бы очень хотел переговорить с мадемуазель Козорезовой.
Старуха бросила быстрый пытливый взгляд на мое портмоне.
— Попробуйте.
Я достал пять банкнот по десять рублей. Старуха с пренебрежением покачала головой. Добавил еще пятьдесят. Кобылина пожала плечами.
— Не цените вы талант, сударь, — сказала она холодно. — Моя Глаша — звезда сцены.
— Так ведь просто поговорить! — вспылил я. — Я ж ее у вас не покупаю. Не хотите брать — не надо. Дождусь концерта, подойду к ней и сам поговорю — уже без вашей помощи!
Старуха удивленно изогнула нарисованные брови, а потом протянула руку с пальцами, скрюченными подагрой.
— Только поговорить.
Сунув деньги под платок, где у нее, похоже, находился целый склад необходимых вещей, она выудила из-под платка колокольчик и громко позвонила. В дверь просунула голову чернявая девушка.
— Отведи господина в зал. Пусть посидит на скамейке. Если Глафира спросит, кто такой, — отвечай, с моего разрешения.
Мы снова вышли в коридор и по скрипучему паркету пошли дальше, туда, где звучал рояль. Поднялись на этаж выше, потом свернули налево — звуки рояля стали слышнее, к ним присоединился женский голос. Наконец остановились перед двустворчатой дверью. Девушка тихонько приоткрыла одну створку, заглянула внутрь, а потом поманила меня за собой.
— Тихо, — прошептала она.
Мы вошли в большой зал, стены которого покрывали старые дубовые панели. Паркет здесь был в лучшем состоянии и почти не скрипел. Пожелтевший потолок с прекрасной лепниной сохранил еще выцветшие рисунки цветочных узоров. В дальнем углу, под одним из трех больших окон, занавешенных бордовыми гардинами, стоял блестящий рояль, за которым, спиной ко мне, сидел, вероятно, Фомичев. Но я почти не заметил его, потому что смотрел только на Глашу Козорезову. Она была одета очень скромно — в серое платье с белым отложным воротничком. Ее вороные волосы были уложены в простую прическу. Смотрела певица прямо на меня — с недоумением, причем тянула одну ноту, как будто мой приход застал ее врасплох.
Пианист почувствовал движение за спиной и бросил играть. Он резко повернулся и крикнул:
— Какого черта! Машка! Это что такое?
— Софья Алексеевна разрешили, — тихо ответила чернявая девушка и тут же ретировалась.
Глаша молча посмотрела на Фомичева.
— Что вам надо? — грозно сказал Фомичев. — Вы не видите — мы репетируем! Уходите!
Я сел на длинную скамейку.
— Не беспокойтесь, я не помешаю. Как вы мне не помешали давеча. В трактире, помните?
Фомичев вгляделся в меня и вдруг обмяк. Я уловил в его лице страшное смущение — вероятно, он не хотел, чтобы я рассказывал при Козорезовой, как ее аккомпаниатор выпрашивал у меня остатки пива. Я кивнул ему, давая понять, что не буду далее распространяться на эту тему.
— Что происходит? — спросила Козорезова. — Кто этот человек?
Фомичев беспомощно посмотрел на меня.
— Я Гиляровский. Владимир Алексеевич. Пишу статьи для газеты «Россия». И мне надо с вами срочно переговорить, но при этом совестно отрывать от репетиции.
Певица взглянула на пианиста. Тот пожал плечами:
— Еще раз, а потом прервемся. Я не могу… ты знаешь…
Глаша кивнула. Фомичев начал играть вступление к романсу «Не уходи» гениального самородка Зубова. Я часто слышал эту душещипательную песню, обычную для ресторанов и небольших залов. Это был простой романс, берущий за душу самого обычного человека. Но исполняли его, как правило, очень вульгарно, в расчете на самую подвыпившую публику, плакавшую пьяными слезами. Даже странно было слушать его тут, в репетиционном зале, один на один с певицей. Но это внутреннее спокойствие, эта невинность, с какой она пела, моментально захватили меня, заставили сопереживать не тексту, не музыке, не лирической героине романса, а самой исполнительнице. Не было в ее голосе теперь ничего народного, но и ничего салонного. Хотя она легко пропевала каждую ноту, складывалось впечатление, что Глаша рассказывает что-то из своей жизни. Рассказывает тихо и нежно, иногда с удивлением — как вот с ней случилась эта история…
Не уходи, побудь со мною,
Здесь так отрадно, так светло,
Я поцелуями покрою
Уста и очи и чело…
Вдруг раздался резкий звенящий звук — Фомичев кулаком ударил по клавишам. Повисла тишина. Глаша покорно замолчала.
— Нет! — крикнул Фомичев. — Нет! Зачем ты дудишь в одну дуду! Разве непонятно? Ты поешь вот так!
Он пронесся пальцами по клавишам, повторяя музыкальную строку.
— А надо вот так!
Он сыграл ту же мелодию. Мне показалось, что это была одна и та же фраза.
— Понятно?
Глаша прокашлялась, посмотрела в мою сторону.
— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила она.
Я замялся, все вопросы, какие я хотел задать, почему-то вылетели из головы. Фомичев изумленно посмотрел на меня, потом на певицу.
— Что? — спросил он.
— Я устала, — ответила Глаша, отходя от рояля. — Приходи через час. Нет, приходи завтра. Завтра продолжим.
— Нет, сейчас! — упрямо ответил Фомичев. — Никакого завтра!
Глаша посмотрела на него долгим тяжелым взглядом — я не ожидал, что такая девушка может так зло смотреть на человека.
— Иди, — сказала она наконец низким голосом. — Иди, выпей водки. Ты слишком возбудился, мой дорогой. Очень дорогой… мой!
Фомичев не выдержал, он сник, опустил безвольно руки, уставился в пол, потом посмотрел на певицу жалобно:
— Но, Глашенька, душенька моя, давай закончим сейчас.
— Мы давно закончили, — отрезала певица. — Мне надо переговорить с этим господином. А ты приходи завтра.
Фомичев вздохнул, некоторое время сидел, уткнувшись взглядом в паркет, а когда поднял глаза на меня, я поразился темному огню ненависти, который тлел в них.
— Из-за вас! — сказал он. — Это из-за вас!
Встав, старый музыкант откинул со лба седые волосы и направился к двери. Толкнул створку, а потом остановился и, не глядя ни на кого, громко сказал:
— Продерите ее хорошенько! Раз уж заплатили!
И вышел. Я аж рот раскрыл от такой наглости. Повернувшись к Глаше, я спросил:
— Может, догнать его? Дать ему пару раз по физиономии?
— Черт с ним, — ответила Козорезова, садясь рядом со мной на скамейку и натягивая подол платья пониже на колени. — Он старый пьяница, и я держу его только ради прошлого. Вы знаете, что это он научил меня петь, когда я была еще девочкой?
— Нет.
— Я мыла посуду в трактире на Смоленке, где он пел. И попросила, чтобы он научил меня. Он и научил…
Глаша замолчала.
— А теперь бесится, потому что сам-то…
— А вы стали примой, — докончил я.
Глаша махнула рукой.
— «Примой-кобылицей», — с усмешкой ответила она.
— Вы недавно выступали в Купеческом клубе, и я наблюдал, как на вас реагирует публика. Это был не просто успех.
— А что? — повернулась она ко мне, и я чуть не утонул в ее больших карих глазах.
— Вы сами знаете что, — ответил я невпопад. — Вы их околдовали.
Она хмыкнула и подперла подбородок ладонями.
— Околдовала… Как вас зовут?
— Владимир Алексеевич, — ответил я.
— Видите этот потолок, Владимир Алексеевич, — она указала вверх.
— Вижу.
— Я как птица. Я могу летать. Но выше потолка мне не взлететь, как бы я ни старалась. Весь этот восторг, все это колдовство — это потолок, о который я бьюсь. Кобылина никогда меня не отпустит. Сколько раз мне предлагали уйти от нее в другие хоры! Сколько раз предлагали сольную карьеру!
— И почему вы не ушли?
