Питер Тремейн - Покров для архиепископа
— Опять тщеславие, — презрительно хмыкнула Фидельма. — Так что же, вся свита Вигхарда расположилась в том же здании, что и он, в domus hospitale?
— Да. На самом деле моя комната находилась ближе всех к нему — точно напротив его комнат, через коридор.
— Кто живет в комнате рядом с Вигхардом? Инэ, его слуга?
— Нет. Соседняя комната пуста, как и все остальные комнаты на этой стороне здания. Я думаю, что это кладовые.
— А где живет Инэ?
— В соседней с моей комнате. Напротив Вигхарда. Рядом с его комнатой — комната Себби, за ней — настоятеля Путтока, а за ней, в конце коридора, — комната его слуги Эанреда.
— Ясно. А где остановились настоятельница Вульфрун и Эафа?
— Этажом ниже. На втором этаже domus hospitale.
— Понятно. Получается, что твоя комната ближе всего к комнатам Вигхарда.
Эадульф насмешливо улыбнулся.
— То есть мне очень повезло, что я в эту ночь был с тобой в церкви Девы Марии Снежной.
— Я помню, — почти серьезно сказала Фидельма. Эадульф взглянул ей в лицо: оно было непроницаемо, только глаза насмешливо мерцали.
— Что ж, — Фидельма неожиданно резко выпрямилась, — если ты не возражаешь, предлагаю вернуться в Латеранский дворец и там расспросить братию. Будем надеяться, стража поймает Ронана Рагаллаха. — Она вздрогнула. — Брр. Только сейчас заметила, как здесь холодно.
Эадульф повернулся за свечой и вдруг вскрикнул.
— Сестра, нам надо торопиться! Я и не думал, что свеча успела настолько прогореть.
Фидельма видела, что воск почти весь растаял и от фитиля почти ничего не осталось.
Эадульф схватил ее за руку, и они побежали по узким коридорам с множеством поворотов и изгибов. Вдруг послышалось тихое шипение, и наступила полная темнота.
— Держись за мою руку и не отпускай, — велел из темноты хриплый голос Эадульфа.
— Конечно, не отпущу, — заверила его Фидельма, хотя немного встревоженно. — Ты знаешь, куда идти?
— Прямо… наверное.
— Тогда давай осторожно.
Они двигались в темноте, ведя руками по стенам этой рукотворной пещеры, и нигде не было ни малейшего проблеска света.
— Какой же я дурак, — послышался сокрушенный голос Эадульфа. — Надо было следить за свечой!
— Ругая себя, делу не поможешь, — печально сказала Фидельма. — Давай…
Она вдруг остановилась и тихо вскрикнула, наткнувшись на что-то свободной рукой.
— Что там?
— Здесь коридор разделяется. Направо или налево? Ты не помнишь?
Эадульф во мраке закрыл глаза. Невероятным усилием он напрягал память, пытаясь вспомнить, но не мог и чувствовал полнейшую беспомощность. В охваченном паникой сознании проносились ужасные картины, на лбу выступил холодный пот.
Неожиданно он почувствовал, как Фидельма стиснула его руку.
— Смотри! — прозвучал ее свистящий шепот. — Налево. По-моему, там свет…
Эадульф посмотрел налево, вгляделся в темноту. Но ничего не увидел.
— Я была уверена, что видела свет, — сокрушенно сказала Фидельма. — По крайней мере на секунду…
Эадульф хотел было разуверить ее, но вдруг увидел какое-то мерцание. Или это его взор рисовал во мраке то, что ему хотелось увидеть? Он с надеждой вглядывался во тьму. Да! Сестра Фидельма права. В черном туннеле что-то светилось. Он радостно вскрикнул.
— Да, там свет! Ты права! Бежим. — Он потащил ее в ту сторону, где мерцал свет, и кричал так громко, как только мог: — Эй! Эй!
Сначала была тишина, но вдруг ее прервал хриплый голос, разносящийся эхом по туннелям:
— Heia!
Становилось все светлее, и наконец они увидели пожилого человека, идущего к ним навстречу с фонарем.
Он остановился, увидев, как они бегут к нему.
— Heia vero! — хрипло произнес он, глядя то на нее, то на него.
Фидельма и Эадульф остановились перед ним, затаив дыхание, чувствуя себя как дети, пойманные каким-нибудь не очень строгим взрослым за очередной глупой шалостью. В первое мгновение они могли только улыбнуться и облегченно вздохнуть. Они слишком задыхались после бега по туннелям, чтобы что-нибудь сказать. Старик окинул их серьезным взглядом и покачал головой.
— Хм. Мальчик сказал, что вы надолго ушли вниз с одной свечкой. Очень неразумно так задерживаться.
— Мы совсем забыли про время, — выдохнул Эадульф. Голос к нему вернулся, и он ощущал себя глупцом перед этим стариком, глядящим на них с насмешливым укором.
— Многие погибают здесь по собственному неразумию, — проворчал старик. — Готовы идти за мной? Я отведу вас к выходу.
Они кивнули, чувствуя смущение и неловкость. Старик шел впереди и говорил из-за плеча:
— Да, да, здесь у нас в катакомбах многие гибли. Смерть среди мертвых! — Он хрипло усмехнулся. — Ирония судьбы, не правда ли? Люди уходят смотреть останки святых и мучеников — и теряются. Некоторые, как вы, из-за собственной глупости остаются без света и обречены вечно блуждать в темноте, если только им не повезет. Вам повезло, и еще как! А вы знаете, сколько в длину займут римские катакомбы, если их выпрямить в один длинный туннель? Это будет шесть тысяч миль. Шесть тысяч миль под землей! Некоторых из тех, кто пропал в этих коридорах, так и не нашли. Кто знает, быть может, их души и по сей день бродят там внизу, среди мертвецов, и…
К счастью, они уже шли по ступенькам, ведущим наружу, в мавзолей, и вскоре оказались на залитом ослепительным солнечным светом христианском кладбище.
Мальчик сидел перед своей корзиной со свечками и глядел на них отсутствующим взглядом.
Старик остановился, задул фонарь и поставил его у входа в мавзолей.
Он задумчиво сплюнул в сторону.
— Говорил же мне мальчик… — проворчал он, пожимая плечами.
Фидельма порылась в сумке-марсупии, висевшей в складках ее одежд и служившей ей кошельком, и дала мальчику серебряную монету. Мальчик взял ее и опустил в свою чашу, не меняя выражения лица. Эадульф тоже достал монету и протянул ее старику, но тот покачал головой.
— Монету для мальчика, и этого достаточно, — хрипло сказал он. — Но если для вас, монахов, земная жизнь ценна, то в следующий раз, как будете в той базилике, — он показал на торчавшую вдалеке за Аврелиевой стеной башню святого Иоанна Латеранского, — поставили бы свечку и помолились бы за него.
Фидельма с интересом взглянула на него.
— Старик, ты ничего не попросил для себя. Почему?
— Мальчику молитвы нужнее, чем мне, — проворчал старик, будто защищаясь.
— Но почему?
— Когда придет мой срок, он останется один на свете. Я уже стар и многое видал за все эти долгие годы. Но отец мальчика, мой сын, и его жена уже ушли от меня в лучший мир. У мальчика никого нет, и, быть может, вашими молитвами в его жизни будет что-то получше, чем до самой смерти сидеть здесь и продавать свечки.
Фидельма пристально посмотрела в бесстрастное лицо ребенка. Ей ответил спокойный, пустой, ничего не выражавший взгляд.
— Чем бы ты хотел заняться в этом мире? — тихо спросила она.
— Какое это имеет значение. Все, что я могу делать — это сидеть тут и мечтать, — пробормотал мальчик.
— А о чем ты мечтаешь?
На мгновение его глаза заблестели.
— Я бы хотел уметь читать и писать и служить в каком-нибудь великом монастыре. Но это невозможно.
Он снова опустил взгляд, а лицо стало непроницаемым, как прежде.
— Потому что тебе не на что учиться, — вздохнул старик. — Я сам необразован, понимаете, — он обратился к ним, оправдываясь, — и денег у меня нет. Того, что мы выручаем за свечки, хватает только на пропитание. На излишества уже не остается.
— Как тебя зовут, мальчик? — спросила Фидельма с улыбкой.
— Антонио, сын Нерея, — спокойно и гордо ответил он.
— Мы будем молиться за тебя, Антонио, — сказала Фидельма. — И за тебя, старик. — Она повернулась к деду с поклоном. — Спасибо вам, что пришли на помощь так вовремя.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Близился вечер, но воздух был еще теплым и влажным. Вернувшись с кладбища, сестра Фидельма отправилась на постоялый двор Арсения и Эпифании. Она с середины ночи была на ногах и очень устала. Ей хотелось не только перекусить, но и устроить себе сиесту — так здесь называли шестой час дня, sexta, самое жаркое время суток, когда римляне скрывались в комнатах и отдыхали от невыносимого зноя. Освежившись купанием и недолгим сном, она обнаружила, что ее ждет Фурий Лициний, чтобы снова проводить в Латеранский дворец. Она обещала Эадульфу встретиться с ним там, чтобы вместе расспросить свиту Вигхарда.
Первое, о чем она спросила молодого стражника, — нет ли вестей о пропавшем Ронане Рагаллахе. Лициний покачал головой.
— С тех пор, как он бежал, то есть с сегодняшнего утра — ничего. Вполне возможно, что он прячется где-то в городе, хотя мне кажется, что тогда его легко бы заметили, с его необычной тонзурой, какую носят ирландские и бриттские монахи.
