Бюро темных дел - Фуасье Эрик
– Жаль, что ты не предупредил меня о своем визите, – с дружеской укоризной сказал профессор фармацевтики. – Я бы тогда заранее позаботился отложить все дела, и мы бы вместе поужинали. Но, к сожалению, я уже пообещал дочери и зятю сходить с ними нынче вечером в Опера.
Валантен обожал своего бывшего наставника и ни за что на свете не сказал бы ничего такого, что могло бы его огорчить или обидеть. Поэтому он промолчал. Право слово, зачем Жозефу Пеллетье знать, что с некоторых пор он, Валантен, чувствует какую-то неловкость, переступая порог лаборатории? Зачем объяснять, что их прежний исследовательский азарт кажется ему смешным? Что почувствует славный профессор, когда выяснится, что его ученик теперь считает их совместные научные штудии потерей времени, пустой забавой двух идеалистов? Ничего хорошего его откровенность не принесет, а теплые воспоминания о былом не заслуживают того, чтобы их растоптали.
Четыре года назад Валантен изучил большой архив документов, оставшихся от отца, и тогда ему почудилось, что его привычный и вроде бы надежный, но оказавшийся насквозь фальшивым мир вдруг перевернулся. Валантена охватило чувство, будто он очнулся от долгого сна-морока, в котором его развлекали и убаюкивали обманчивые видения. Он понял внезапно, что усилия всех ученых в мире, стремящихся улучшить жизнь людей, обречены на провал. Есть лишь одна битва, незримая и ожесточенная, которую стоит вести неотступно. Это битва с абсолютным Злом, которое живет в сердцах человеческих; возможно, не во всех сердцах, но есть люди, пребывающие во тьме и находящие усладу в мерзости. Валантен взял на себя долг преследовать их без передышки. И поступить на службу в полицию показалось ему самым верным способом выполнить этот долг. Но он очень быстро понял, что никто не поможет ему в борьбе со Злом. Никто из коллег Валантена не носил в себе той внутренней ярости, что снедала его самого; никто не чувствовал себя облеченным той же почти мистической миссией.
Позднее тем же вечером инспектор вышел из аптеки бывшего наставника с целой горой химических реактивов, тщательно упакованных и сложенных в пакет. Теперь ему не терпелось вернуться в свои комфортабельные апартаменты на улице Шерш-Миди. Он оборудовал там тайную комнату, служившую одновременно рабочим кабинетом, кунсткамерой и лабораторией. В этой комнате, когда выпадало свободное время, Валантен занимался разнообразными изысканиями, в основном в области токсикологии, выявления всякого рода фальсификаций и установления личности лиходеев. Теперь наука для него была всего лишь инструментом, пока еще не слишком эффективным, в его одинокой борьбе с преступностью.
Погруженный в свои мысли, Валантен не заметил, что за ним по пятам следовал, прихрамывая, высокий мужчина, закутанный в длинный плащ и в надвинутой до самых бровей широкополой шляпе. А между тем, если б молодой человек обернулся в тот момент, когда незнакомец ступил в пятно света от фонаря, его непременно поразило бы свирепое выражение лица и смертоносный блеск в глазах преследователя. И тогда Валантен мгновенно понял бы, что у него есть все шансы превратиться из охотника в дичь.
Глава 9. Дневник Дамьена
Что я сделал плохого?
Этот вопрос я задавал себе сотни, тысячи раз. А ответа так и не нашел. Но ведь должно же быть объяснение, думал я, ничто не происходит просто так, без причины. И спрашивал себя, в чем моя вина, где и когда я совершил ошибку, после которой бездонная пропасть поглотила меня и карой моей стал мрак и безмолвие. Что плохого я мог сделать, чтобы заслужить эти решетки, затхлую сырость, гнилостную вонь, грязь, голод, жажду, страх, побои… и то, другое? Остальное, все остальное?
Поначалу я не сомневался, что чем-то Его разозлил, сказал или сделал что-то такое, что Ему не понравилось. Мысленно я снова и снова проходил все этапы нашего пути от Морвана до врат большого города. Старался убедить себя, что это произошло где-то там, в дороге, с первых минут, проведенных нами вместе. Цеплялся за ложную надежду. Хотел думать, что если я пойму, в чем была моя вина, то смогу вымолить прощение, упросить Его больше меня не мучить. Надежда была тщетной и постыдной. Но когда тебе восемь лет, можно ли верить в существование абсолютного зла? Я даже не говорю – сопротивляться этому злу или сражаться с ним, но просто взглянуть ему в лицо, в зловещую страшную морду. Нет, я должен был в чем-то провиниться, ибо понять собственную ошибку казалось мне единственным способом смириться с происходящим, принять действительность такой, какой она была. Единственным способом не впасть в безумие.
Да что же плохого я мог сделать?
Десятки раз, опять и опять, я проживал мысленно то первое утро, когда меня увели из дома в лесу. Моя приемная мать стояла на пороге, и у нее в глазах блестели слезы. Я снова вижу ее руки, комкающие фартук, и неуклюжий быстрый жест прощания, на который она под конец все-таки решилась, взмахнув ладонью, перед тем как мы исчезли за первым поворотом тропинки. В тот же самый момент Викарий положил руку мне на плечо, и я помню эту обрушившуюся на меня внезапно тяжесть, хотя в тот миг не обратил на это особого внимания – был погружен в мысли обо всем, что оставлял позади: о ласковой женщине, о ставшем родным доме, который мне не суждено было больше увидеть. И еще я старался сдерживать слезы. Потому что большие мальчики не плачут. «Нужно быть смелым, Дамьен. Смелым и послушным», – повторяла мне та женщина, убаюкивая накануне вечером. Я не захотел спать один, и она разрешила мне лечь рядом с ней. Ее распущенные волосы пахли дымком поленьев из очага, кожа – сладковатым запахом пота. Думая обо всем, что у меня отобрали, я чувствовал, как к горлу подкатывают рыдания. И мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы плач не вырвался наружу. Так что я попросту не придал значения мертвящей тяжести чужой руки у себя на плече.
А надо было!
Нам понадобилось шесть дней, чтобы добраться до места назначения: до унылого поселка у парижской заставы. Вероятно, Викарий сказал мне его название, но я не запомнил. Шесть дней – это одновременно много и мало, если пытаешься заново прожить каждую их секунду, чтобы найти там оправдание нестерпимому.
Мы шли пешком, по большей части в молчании. Сопровождающий меня был неразговорчив, но проявлял ко мне заботу. Время от времени Он ронял пару слов, желая узнать, не устал ли я, не надо ли мне чуток передохнуть. Всякий раз, когда мимо проезжал какой-нибудь крестьянин на телеге, Он давал ему благословение и просил подвезти нас немного, если по пути. Стояла самая чудесная летняя пора. Дни были жаркими, ночи – теплыми и душистыми. Когда мы делали привал где-нибудь под сенью рощи, Викарий слушал мои рассказы о жизни с приемными родителями или молча смотрел, как я играю. Я с гордостью показывал Ему все, чему научил меня лесник: как построить плотину, чтобы отвести русло ручья, смастерить свисток из ветки бузины, поймать бабочку, не повредив ей крылышек. Помню, Он выразил восхищение моей ловкостью и спросил, нравится ли мне ловить вот так всяких мелких, беззащитных Божьих тварей. Лишь позднее я вспомнил, как странно блеснули его глаза, когда Он задавал этот вопрос. Но тогда мне совсем не показалось, что Он находит эту мою забаву дурной – наоборот! Он награждал меня одобрительной улыбкой каждый раз, когда я приносил Ему нового пленника.
Дни шли, и я начинал свыкаться с молчаливым присутствием этого чужого человека. В полдень мы устраивали привал у речки или ручья, чтобы подкрепиться, по вечерам ужинали на крестьянских фермах, где большим семействам приходилось потесниться за столом, чтобы освободить для нас местечко. И сколько бы я ни рылся в памяти, мне не удавалось припомнить ни единого случая, ни малейшего своего поступка или слова, который мог бы Его рассердить.
