Лиза Марич - Минута после полуночи
Катя расчесала волосы, с трудом продираясь щеткой сквозь непослушную вьющуюся массу, собрала на затылке аккуратный узел. Убедилась, что ни одна предательская прядь не выбивается наружу, подхватила тяжелую папку и начала подниматься по ступенькам на второй этаж, где располагались личные апартаменты членов семьи и гостевые комнаты.
Здесь, как всегда, царила обманчивая тишина. Члены генеральской семьи никогда не повышали голос, называли прислугу на «вы», никогда не затевали скандалов, не давали поводов для сплетен и строго соблюдали внешние приличия. Семейная жизнь катилась как по рельсам: гладкая, удобная, без встряски и ухабов. Но покоя в доме не было никогда — вместо него здесь поселилось вековечное уныние.
Катя распахнула дверь в свою комнату и замерла на пороге.
Елизавета Прокофьевна рылась в распахнутом гардеробе воспитанницы. За отворенной зеркальной дверцей виднелась туго обтянутая платьем спина в жирных складках. Появления Кати хозяйка дома не заметила — она была увлечена делом.
— Вам помочь, Елизавета Прокофьевна?
Генеральша быстро обернулась.
За прошедшие девять лет Елизавета Прокофьевна сильно раздалась. Веснушки, с которыми генеральша вела ожесточенную войну, проступили с печальной определенностью, белая кожа украсилась лопнувшими кровеносными сосудиками. Однако голубые глаза сохраняли прежнюю яркость, а волосы — природную рыжину.
Генеральша прикрыла дверцу гардероба и повернулась к воспитаннице. Елизавета Прокофьевна не выглядела смущенной — с какой стати? Она у себя дома!
— Ты снова опоздала на обед. Что на этот раз?
— Вы же знаете, я была на занятиях.
— Твой урок закончился два часа назад.
— Закончился урок пения. После этого был еще один.
Елизавета Прокофьевна надменно оглядела воспитанницу:
— Снова ногами дрыгала?
— Занималась в танцевальном классе, — перевела Катя.
— Прекрасно! — одобрила генеральша. — Весьма подходящее занятие для барышни. Что ж, придется немного поголодать. Ужин, как обычно, в восемь.
— Ничего страшного, стройнее буду.
Елизавета Прокофьевна фыркнула и величаво поплыла к выходу.
Оставшись одна, Катя швырнула папку на кровать, не обращая внимания на разлетевшиеся нотные листы. Подошла к окну, отодвинула занавеску и задумалась, глядя на заснеженную чашу фонтана.
Раздался тихий стук. В комнату скользнула горничная с подносом.
— Вот, — сказала она шепотом. — Все, что смогла взять незаметно.
На подносе стоял стакан молока и тарелочка с кусочком вареной куриной грудки. Рядом лежал такой же маленький кусочек хлеба.
— Хотела принести вам котлетку, но повариха смотрела в оба. Сами знаете, Елизавета Прокофьевна этого не любит.
— Все отлично, — перебила Катя. — Спасибо, Даша.
Она села на кровать, с аппетитом съела вареную курицу, запила хлебец молоком и вернула горничной поднос. Сразу стало гораздо веселее. В семь часов начало спектакля, и если она сумеет удрать пораньше, то съест еще пару пирожков по пути к театру.
Жизнь в генеральском доме шла строго по часам, как в казарме. Если Александр Карлович задерживался на заседании совета Инженерной академии, которую с недавних пор возглавлял, то ужинал в городе. Если Лили просыпалась после десяти утра, то оставалась без завтрака. Если Катин урок длился дольше положенного часа (а такое случалось часто), она оставалась без обеда.
Генеральша выстраивала семейные декорации не хуже опытного театрального художника. Появление Кати в доме Сибертов было обставлено самым приличным образом — а как же иначе, не дай бог пойдут сплетни о внебрачном отпрыске супруга! Генеральша целую неделю возила девочку из дома в дом, рассказывая историю бедной сиротки, свалившейся им на голову буквально с небес.
«Господь послал», — вздыхала благодетельница и живописала знакомым душераздирающие подробности: черные босые ноги, разорванное платье, растрепанные волосы и грязь под ногтями. В этом месте Елизавета Прокофьевна деликатно понижала голос, чтобы не травмировать ребенка, но Катя отлично слышала каждое слово.
Знакомые дамы ахали, ужасались, поражались, разглядывая Катю в лорнет.
— Я считаю своим долгом воспитать девочку как собственную дочь, — торжественно заявляла Елизавета Прокофьевна. — Никакой разницы между ней и Лили я делать не намерена.
Десятилетняя Катя терпела поцелуи, которыми благодетельница награждала ее на людях. Мучиться приходилось только в гостях. Дома генеральша не обращала на воспитанницу никакого внимания.
Вначале Катю удивляли переходы от нежности к полному безразличию, и она даже записала благодетельницу в лицемерки.
Однако, став старше, поняла: Елизавета Прокофьевна лишена такого естественного человеческого чувства, как любовь. Она никогда никого не любила — даже собственную дочь. В Лили ее раздражало буквально все: слабый характер, вечные болячки, непривлекательная внешность. Если бы генеральша могла выбирать себе дочь, вполне возможно, что она выбрала бы талантливую Катю. Или красавицу Ольгу. Или любую другую умную и красивую девушку. Но ей не повезло, и наследницей семейных капиталов стала невзрачная Лили.
Ворвалась Лили — легка на помине! — и, раскинув руки, закружилась по комнате.
— Он меня любит, любит, любит!
Катя вскочила с кровати, поймала Лили за плечи и хорошенько встряхнула. Когда бедная глупышка расходится с восторгами или со слезами, остановить ее почти невозможно. Либо хохочет до слез, либо рыдает до истерического смеха.
Лили икнула от неожиданности, обиженно захлопала белесыми ресницами.
— Угомонись, — приказала Катя. Убедилась, что Лили может разговаривать спокойно, усадила ее на кровать и потребовала: — Отдай письмо.
Лили достала из рукава измятый лист и тут же отдернула руку.
— Оставь мне хотя бы одно! Экка, не будь злючкой!
Катя без слов вырвала письмо и сунула его в папку. Лили прикусила нижнюю губу, ее бледно-голубые глаза медленно наполнились слезами, а кончик длинного носа задергался.
— Вот только попробуй разреветься! — пригрозила Катя. — Больше ничего не получишь!
— Не буду, не буду, — испуганно забормотала Лили, вытирая щеки. — Смотри, уже все!
Катя достала платок и тщательно вытерла ее бледное лицо, покрытое неровными красными пятнами. Бедняжка Лили одинаково непривлекательна и в радости, и в горе.
— Ты должна быть очень осторожной, — сказала она. — Елизавета Прокофьевна только что обыскала мою комнату. Кто знает, не придет ли ей в голову обыскать заодно и твою?
Лили вытаращила водянистые глаза:
— Мама обыскала? — Она недоверчиво затрясла головой. — Не может быть! Кто тебе сказал?
— Вошла и увидела, — объяснила Катя. — Представляешь, что будет, если это письмо попадет ей в руки?
Лили шмыгнула носом. Посмотрела на папку, внутри которой лежало драгоценное послание, и осведомилась:
— А если она найдет его у тебя?
Катя махнула рукой.
— Не страшно! Скажу, что письмо адресовано мне! Там же нет твоего имени?
— Нет, — тихо прошептала Лили. — Он… он пишет «мой ангел». — Она хихикнула и вдруг с тревогой уставилась на Катю: — Может он меня обманывает? Вокруг столько красивых девушек! Ты, например…
— Вот еще! — перебила Катя. — Да он меня терпеть не может, говорит, что я ему все ноги отдавила! Только и слышу на репетициях: «Talons, ma chere, ta-lons!»[5]
Лили прыснула и тут же зажала ладошками рот.
— Он такой красивый, правда? — спросила она, отсмеявшись: — Но мама никогда не позволит мне за него выйти. Сама знаешь, как она мечтает о хорошей партии.
— Зато отец будет на твоей стороне.
Лили сморщила узкий лоб.
— Да, наверное. Папа добрый, поэтому мне его жалко. Он умрет, если я сбегу из дома и опозорю семью. — Она схватила Катю за руку: — Экка, что мне делать?!
— Поступай как знаешь, я-то здесь при чем? А теперь будь умницей, иди к себе и помечтай. У меня вечерний спектакль.
Лили вздохнула.
— Передай ему… — она поколебалась. — Нет, ничего не передавай.
— Ты можешь написать ему сама, — небрежно предложила Катя и сразу опустила глаза. Между ее бровями пролегла прямая напряженная складочка.
Лили мучительно раздумывала, глядя в окно.
— Я боюсь. Вдруг кто-нибудь узнает?
Катя вздохнула. Складочка на переносице разошлась.
— Тогда уходи к себе. Дай мне позаниматься перед спектаклем.
Лили послушно поднялась с кровати и вышла из комнаты.
— Не получилось, — пробормотала Катя, глядя ей вслед. И тут же поправилась: — Пока не получилось.
Она собрала листы нотной бумаги, разлетевшиеся по покрывалу, и начала вполголоса повторять хоровую партию, дирижируя правой рукой.
