Джеймс Риз - Досье Дракулы
Телеграмма
Брэм Стокер — Флоренс Стокер
8 мая 1888 года
Прибыл Ливерпуль. 2 часа пополудни буду у твоей двери. Пжста про следи, чтобы Ноэль спал как положено.
БрэмВторая пора
НОЧЬ
Письмо
Брэм Стокер — Холлу Кейну
14 мая 1888 года, понедельник
Дражайший Кейн!
Прошло более месяца с тех пор, как я вернулся к своей рутине, всяческой рутине, и часто ловлю себя на мысли: может быть, я не прав, жалея о том, что моя жена грамотна?
Чтобы ты не подумал, будто это шутка, я немедленно приведу список тех томов, которые были приобретены в мое отсутствие и теперь выстроились передо мною в ряд на столе, где я сейчас пишу тебе, и в которых теперь Флоренс находит бесчисленные сведения, не дающие покоя ни ей, ни мне, viz.[77]
Прежде всего это «Энциклопедия домашнего хозяйства. Затруднения, с которыми сталкивается молодая жена» Уорда и Лока, книга, заголовок которой сулит гораздо больше, чем она дает. И конечно, «Повседневная книга леди» с подзаголовком «Практическое руководство к изящным искусствам и ежедневные трудности домашней жизни». Вот уж воистину «ежедневные трудности». Не обошлось, разумеется, и без «Книги ведения домашнего хозяйства» почтенной миссис Битон.
Помимо всего прочего, есть немало томов, посвященных общей теме — экономике домашнего хозяйства, — хотя их страницы не разрезаны. Будь они даже разрезаны, собранная моей женой библиотека не была бы достаточным подтверждением того факта, что она много читала на тему экономики, домашней или какой-либо иной.
Мне нет нужды говорить тебе, мой весьма великодушный друг, что в настоящее время я ощущаю некоторое переутомление. Флоренс не знает ни об этом, ни о твоей ссуде, и я предпочел бы, чтобы так оно и осталось.[78]
По правде говоря, ей нельзя обо всем этом рассказывать. Я имею в виду, что посвятить ее в нашу ситуацию было бы столь же бесполезно, как посеять семена на камни. Ей все равно этого не понять, ибо она просто не допускает существования реальности, отличной от ее собственной. В этом отношении она сущий ребенок и склонна винить реальность за то, что та не может соответствовать ее мечтаниям.
Что касается детей, передо мной сейчас еще одна из книг Флоренс «Советы матерям, как управляться с их отпрысками». Ее она тоже вряд ли прочитала, если только в книге не советуют проявлять холодность. О, Кейн, неужели я слишком жесток? Боюсь, что так. Конечно, написать об этом я мог только тебе одному, однако, перечитывая эти страницы, я нахожу, что не должен поддаваться разрушительным побуждениям. И действительно, если когда-то я полюбил Флоренс как раз за ее детскую натуру, то как можно теперь упрекать ее за это самое качество? Как могу я винить ее в незнании правды жизни, когда сам скрывал от нее эту правду? Могу ли я одновременно позолотить ее клетку и жаловаться на то, что она не вылетает в открытую дверцу? Не могу. О, Томми, несомненно, твое суждение более веско, чем мое, и поэтому я говорю: С-О-Ж-Г-И Э-Т-О П-И-С-Ь-М-О! Если почувствуешь, что это правильно и так нужно сделать, — сделай![79]
Представь себе, вернувшись из турне, я обнаружил, что мой сын еще больше отдалился от своей матери — и, соответственно, от меня — из-за ее излишней суровости. Конечно, речь не идет о телесных наказаниях, скорее об избытке правил и требований, которые не под силу выносить десятилетнему мальчику.
Конечно, Ноэль все более свободно говорит по-французски, но когда я осмелился предложить отправить мадемуазель Дюпон обратно в Дьепп с хвалебными рекомендациями и merci beaucoup — благодарностью за услуги, оказанные нашему сыну, Флоренс ударилась в слезы. И вот ведь каково женское коварство: не преминула указать мне на мое недавнее отсутствие, ставшее, должен признать, почти постоянным, — и ее стрела попала в цель, — ибо даже когда я не нахожусь на гастролях, то так загружен работой в Лондоне, что зачастую сплю, когда мой сын бодрствует, и наоборот. Ну а когда мы с ним хотим повозиться и подурачиться на ковре, Флоренс начинает жаловаться на поднятую пыль, хотя я так редко имею возможность поиграть с сыном, что едва ли это можно назвать настоящей отцовской лаской. И всякий раз я ухожу в театр под плач Ноэля: «Не уходи, папа, пожалуйста, неужели ты не можешь остаться?!»
Ты понимаешь, Кейн, что ее обвинение вдвойне бесит и огорчает меня, поскольку вполне справедливо.
Увы, семейная жизнь превратилась для меня в замкнутый круг обид, размолвок и извинений. К этому нужно добавить и бремя всего того, что осталось невысказанным. Это воистину высасывает из меня все жизненные соки, и зачастую, Кейн, я завидую и твоему замку Гриба, стоящему на холме, и твоим холостяцким комнатам в городе, где, как ты написал, ты надеешься в скором времени появиться. Я рад услышать эту новость, ибо есть многое, о чем нам лучше поговорить, поскольку в письмах всего не выскажешь. Приезжай, пожалуйста, как только сможешь, хорошо?
А пока расскажи мне, как поживают твои Мэри и Ральф? Ты счастлив, находясь во главе своего дома, теперь, когда твоя исповедь — полагаю, что могу назвать это так, Кейн, не обидев тебя, — состоялась и в Эдинбурге все было исправлено? Возможно ли, что эти тайные шотландские обеты были произнесены два года тому назад?[80]
«Santo Cielo!» — как сказала бы Сперанца.
Кстати, раз уж речь зашла о леди Уайльд, я знаю, что она была бы очень рада видеть тебя на одной из ее бесед. Сможешь быть здесь в субботу на следующей неделе? Если да, возможно, мы втроем отправимся к леди Уайльд — я имею в виду, конечно, твоего американского друга, который сообщил мне о своем приезде и о комнатах, снятых на Бэтти-стрит, приложив к записке и буклет своего патентованного средства от прыщей. Должен сказать, Кейн, мой интерес к этому доктору чрезвычайно вырос, похоже, он совершенно уникален. Надеюсь, этот господин наведается в «Лицеум» довольно скоро.
Позднее
Я оторвался от этого письма, не завершив его, и, скажу тебе, Кейн, не напрасно: я нахожу, что глоток чая весьма улучшил мое настроение. И хотя мое супружеское ложе давно остается холодным, я не могу допустить, чтобы мое сердце охладело к жене подобным же образом. Это было бы нехорошо и непростительно грубо. Поэтому я буду делать все от меня зависящее, чтобы сохранять нашу совместную клетку в доме № 17, не давая облупиться с нее сверкающей позолоте, но что касается позолоты другого сорта, проистекающей изо лжи, то от нее как-нибудь постараюсь избавиться. Но, увы, Кейн, — порой мне кажется клеткой не только дом, но и вся эта жизнь! В заключение признаюсь, что связывал с давно задуманным переездом в этот дом на Чейни-уок надежду на обновление и улучшение, но, наверно, просить о таком четыре стены и крышу — значит требовать от них слишком многого. В этом доме есть то же, что и в остальных, и если моя жена была права, называя наш прежний дом посещаемым привидениями, то она не знала, что настоящим призраком был ее увешанный медалями муж, а вовсе не утопленник, который умер на ее обеденном столе.[81]
СтокерДневник Брэма Стокера
16 мая, среда [1888 года]
Театр вчера, с 10 часов утра до 3 часов дня и с 7 часов вечера до 4 часов утра.
Нанята: Лидия — Лавиния? Люция? — нет, Лидия, миссис Лидия Квиббел, овдовевшая тетушка не помню кого и посланная этим невесть кем к Г. И. относительно устройства ее на работу.
— Стокер? — раздался оклик, тот самый, который вызывает холодок у каждого члена труппы.
Я увидел Губернатора, стоявшего за кулисами, рядом с выходом на Б-стрит.[82]
— Что случилось, Генри?
— Нет, ничего, совсем ничего.
Что-то, конечно, случилось, и не нужно быть слишком прозорливым, чтобы понять: это имело отношение к старой женщине, стоявшей рядом с Генри.
— Стокер, — говорит он, — позволь мне представить тебе миссис…
Он так не смог вспомнить ее имя, леди назвала его сама.
— Квиббел, сэр. Миссис Лидия Квиббел. Здравствуйте, сэр.
Генри продолжил:
— Это матушка…
— Тетушка, сэр.
— Да, да, тетушка мистера… Хм. Ты ведь хорошо знаешь этого человека, Стокер, верно?
Это сопровождалось лукавым выгибанием брови.
— Знаю, конечно, знаю, — сказал я, поддержав ложь Генри. — Прекрасный малый, весьма достойный во всех отношениях.
— Да, да. Так вот, Стокер, племянник направил миссис… Короче говоря, эта почтенная леди, стоящая перед нами, пришла узнать, не можем ли мы предложить ей какую-нибудь работу за жалованье.
Последние слова миссис Квиббел восприняла как сигнал для того, чтобы излить на нас свои недавние горести. Лишь спустя некоторое время Генри, который незаметно добрался до двери, выходящей на Берли-стрит, наконец прервал ее излияния:
