Александр Арсаньев - Казна Наполеона
Я снова решил ехать на извозчике, которого без труда остановил почти у самого дома. Рысак понес нас в сторону Полторацкого переулка, где, по моим сведениям, и должен был проживать убийца.
Дождь продолжал накрапывать, монотонно настукивая по крыше. Брызги из под колес экипажа летели в разные стороны. Кучер пару раз крикнул зазевавшемуся прохожему: «Поберегись»!
«Вот, дурни-то еще!» — пробурчал он недовольно, объезжая огромную бездонную лужу, отражавшую почти половину улицы, и хмыкнул: «Ретивые-то лошадки долго не живут!»
Петербург окунулся в туман, будто в густое сливки, дома, люди, экипажи сделались едва различимыми в сумеречном полумраке.
— Барин, приехали, — сообщил извозчик, намеренно игнорируя Кинрю, который нечаянно приоткрыл лицо.
Мы выбрались из кареты по уши в грязи. Я расплатился с извозчиком, взял Кинрю под локоть, и мы торопливо устремились с ним к освещенному подъезду. Я был почти полностью уверен, что дворянина Радевича дома не застану, но все еще продолжал на что-то надяться.
Кинрю позвонил, двери открывать, однако, никто не торопился. Мы переминались с ним с ноги на ногу, я то и дело поправлял свою шляпу, а Кинрю кутался в капюшон. Дождь усиливался, и я чувствовал, что начинаю простужаться. В горле першило, меня знобило, и я все время подкашливал. Что уж было говорить о Кинрю, привыкшем к совсем другому климату?!
— Яков, а вы уверены, что мы сможем здесь кого-то застать? — поинтересовался японец.
— Если говорить откровенно, то — нет, — признался я, поеживаясь от того, что вода стекала мне за воротник сюртука.
От стремительного порыва ветра приоткрылась калитка в чугунной литой ограде.
— Скорее сюда! — позвал Кинрю, и я поспешил за ним. Мы оказались во дворе двухэтажного особняка, окруженного маленьким сквером.
— Кто здесь? — прохрипел пожилой простуженный голос, обладатель которого отворил деревянную дверь на несмазанных петлях.
В потемках я разглядел кирпичную боковую пристройку, довольно скромных размеров и предположил, что вижу перед собой, по всей видимости, флигель привратника. Мои догадки оказались верны.
— Чего изволите? — осведомился все тот же голос и закашлялся. — Хозяина дома нет, — буркнул он, предупреждая наши вопросы. Я, наконец, адаптировался в темноте, точно заправский филин и смог рассмотреть старомодного пожилого господина в домашнем платье и туфлях на босу ногу. В руках он сжимал огарок большой свечи.
— Господин Радевич здесь проживает? — громким голосом поинтересовался я, стараясь перекричать завывания ветра, так как пройти внутрь помещения нас никто не приглашал.
— Я же сказал, что Родион Михайлович отсутствуют, -раздраженно повторил привратник, недовольный тем, что ему приходится стоять на ветру по воле каких-то чумазых незнакомцев. Меня он не видел, а вот Кинрю рассмотрел. Ветер как раз откинул капюшон у него с лица.
— Мы можем его дождаться? — я снова попробовал перекричать стихию.
— Никак нет, — ответил пожилой господин. — Они за границу отбыть изволили.
— Куда? — спросил я в отчаянии.
— Не знаю, — человек с подсвечником пожал плечами. -На предмет незваных гостей не было оставлено никаких распоряжений, — добавил он и захлопнул дверь. Мы с Кинрю переглянулись, он оставался по-прежнему невозмутимым, я только завидовал его выдержке. В лице этого японца Орден мог бы приобрести и в самом деле настоящее сокровище. Мне показалось, что даже непогода не производит на моего друга особого впечатления.
— Что будем делать? — осведомился он у меня, а мне и самому хотелось задать ему тот же вопрос. И тем не менее, мне довольно быстро удалось справиться с собой и вспомнить, что сыщик здесь все-таки я.
— Думаю, надо дождаться ночи, — высказал я свое предположение. — И обыскать это… — я задумался, подыскивая подходящее слово.
— Логово, — подсказал Кинрю.
Я согласился:
— Оно и верно, логово! — А как иначе назвать дом, где обитает убийца? Почему-то я уже не сомневался в том, что Радевич и есть тот человек, от руки которого погибли и Таня и мадемуазель Камилла. Хотя я все-таки потрудился и проверил как мог, где провел ночь убийсва князь Корецкий, отправив к нему в дом своего человека. Стремянной Гришка, добрый малый, конюх, холивший Ласточку, мою верховую лошадь, был вхож в княжескую дворню, так как на него положила глаз одна тамошняя девка, кажется, горничная княжны Марьи, младшей сестры Павла. Она-то и сказала ему, что князь в те роковые сутки из столичного особняка никуда не отлучался.
Мы миновали пять-шесть комфортабельных барских домов, пару магазинчиков и останавились на углу, где примостился небольшой опрятный трактирчик.
Пожалуй, мне не хватит красноречия и литературного дара живописать словами, то наслаждение или, я бы даже сказал, райское блаженство, которое я почувствовал, шагнув с промозглой и ветряной улицы в тепло уютной портерной, где за невысокой, но чистой стойкой бородатый хозяин этого питейного заведения разливал довольно темное пенистое пиво всем желающим с монетами в тугих кошельках.
Уже за дубовым столом, с деревянной кружкой в руках, в которой пенилось горькое пиво, я вспомнил о своей простуде, которая одолевала меня весь вечер, и закашлялся, сделав несколько глотков. Пиво оказалось добрым, но холодным.
— Плохо дело, — заметил японец. — Надо бы домой возврашаться!
Я запротестовал:
— Ни за что, — так как собрался раскопать в особняке Родиона Михайловича нечто чрезвычайно важное, хотя вряд ли смог бы членораздельно сказать, что именно!
— Вы больны! — настаивал Кинрю, мне нечего ему было возразить, и все же я продолжал упорствовать. В моем кабинете хранилась тинктура, оставленная мне на память. Я был уверен, стоит мне только проглотить пол-чайной ложечки этой сладковатой жидкости, и все мое нездоровие снимет, как рукой. Но, к сожалению, лекарство моего друга Алексея Лунева, спасшего мою жизнь под Лейпцигом, пылилось в домашнем шкафу, рядом с той самой потайной дверью, прикрытой коричневым гобеленом.
Минуты шли, наконец, трактир почти опустел. Только один лохматый, помятого вида пьяница храпел под лавкой.
— Закрываемся, — сказал хозяин в длинной суконной чуйке.
Мы не стали спорить с трактирщиком и мирно удалились под дождь.
— До чего же я не люблю такую погоду! — воскликнул я, поднимая воротник. Кинрю ничего не сказал, только улыбнулся, мягко и как-то снисходительно.
«Вот еще, самурай!» — сердито подумал я, однако, признав, что и масонам не чуждо ничто человеческое.
— Надо Ваньку Беззубого найти, — придумал я. — Он с замками справляется только так!
— Где же его теперь сыщешь? — удивился Кинрю. — Он поди давно на съезжой.
— Увы, — согласился я. Медведев при нашей встрече, тоже обмолвился, что видел Беззубого в полицейском участке.
— Я помогу, вам, Яков Андреевич, — задумчиво произнес Кинрю. — Отмычки-то и при мне имеются. — Японец вообще никогда не переставал меня удивлять. Мне было известно, что он у себя на родине принадлежал к довольно древнему и известному роду и владел основными дисциплинами ниндзюцу, или, как он сам говорил, добродетелями. Он никогда их мне не открывал, словно сам был связан клятвой, не менее древней и страшной, чем моя. И, тем не менее, иногда применял свои искусства на практике. Кинрю прекрасно владел холодным оружием и умел быть невидимым, как никто другой. Но вот про отмычки я слышал впервые.
По мокрому тратуару мы вернулись обратно, в переулок, именуемый Полторацким. Вновь встречаться с привратником нам не хотелось, поэтому калитку мы обошли стороной и нырнули прямо в парадный подъезд.
— Яков Андреевич, вы бы посмотрели на улице, пока я тут… — Кинрю опасливо оглянулся по сторонам. Я признал справедливость его слов и занял свой пост у фонаря, излучающего неяркий свет. Улица оказалась на диво пустынной, ни одного прохожего вогруг. Только прошмыгнул какой-то солдат во фризовой шинели и скрылся с глаз, словно растаял, как призрак.
— Готово, — шепнул японец, и мы наощупь стали пробираться по дому.
— Темень-то какая, хоть глаз выколи! — заметил я, обо что-то споткнувшись и едва не вытянувшись на паркетном полу.
— Надо свечу зажечь, — ответил Кинрю. Постепенно глаза привыкали к темноте, и я рассмотрел на низком угловом столике подсвечник с застывшей, почти новой свечей, которую мне удалось разжечь практически без труда.
Вспыхнул пляшущий огонек, отбрасывающий тени на стены, украшенные римским орнаментом. Кинрю засмотрелся на огромную скульптуру грифона.
— У вас, европейцев, — промолвил он, — испорченное воображение.
Я усмехнулся:
— Неужели мне стоит воспринимать твои слова, как оскорбление?
— Нет, — Кинрю покачал головой. — Скорее, как констатацию неопровержимых фактов. — Он рассуждал с превосходством представителя древней цивилизации, убежденного в собственной правоте. Мне не хотелось с ним спорить, поэтому я смолчал.
