Антон Кротков - Загадка о тигрином следе
Дрэссер протянул Лукову какой-то лист из папки и предложил:
Подвигайтесь ближе к столу.
Одиссей взял бумагу с машинописным текстом и начал читать:
«Я… сотрудник центрального аппарата ВЧК (а), выполняя особое задание Народного комиссариата по иностранным делам, обязуюсь беспрекословно выполнять все распоряжения высшего руководства и ближайших начальников, и сохранить втайне все доверенные мне сведения секретного характера. В противном случае я соглашаюсь, что я лично, а также все мои родственники будем подвергнуты высшей мере наказания – расстрелу».
К расписке прилагалась подробная анкета, в которой требовалось указать всех своих живых родственников, включая двоюродных дядей и внучатых племянников, и места их проживания.
Луков недоумённо взглянул на Вильмонта, и понял по озадаченному лицу старика, что и для него такой поворот событий тоже стал полной неожиданностью. Получалось так, что вроде бы Советская власть с большим удовольствием использует знание и опыт бывших специалистов, но при этом видит в них чуждых революции попутчиков и потенциальных предателей, которых надо держать на коротком поводке в постоянном страхе. Правда, генералу Дрэссер не посмел предложить мерзкую бумажку.
Заполнив анкету, и подписав расписку, Луков вместе Вильмонтом покинули кабинет. В коридоре и на лестнице у старика видимо на нервной почве открылся сильный кашель. Он выглядел очень сердитым и расстроенным, всё время ворчал себе под нос. На улице Луков вернулся к разговору, который у них состоялся накануне:
– Анри Николаевич, вы давеча спрашивали меня, почему я согласился на эту экспедицию. Полагаю, теперь вы догадываетесь.
На следующий день Вильмонт зашёл за Луковым, и они вместе отправились на Большой металлический завод, бывший завод Гужона. По пути старик говорил Одиссею, что у большевиков заведён такой порядок, что если для какой-то цели ими создаётся отряд, то в нём непременно должны быть руководитель (командир), а также комиссар, в обязанности которого входит следить за политическим настроением всех членов отряда, а также наблюдать за благонадёжностью командира. Афганская экспедиция тоже должна была получить своего комиссара.
– Приготовьтесь, к знакомству с преинтереснейшим экземпляром из разряда новых русских карбонариев – с изрядной долей иронии предупредил Лукова генерал. – Правда, я не могу сказать, что я хорошо знал тех собак, с которыми он спал в своей лихой юности, чтобы обогреться, но всё же кое-что мне о нём известно. Могу сказать, что он личность весьма тёмная, с уголовным прошлым, в последние перед революцией дни был замешан в каких-то мошеннических проделках с банковскими ценными бумагами. Ещё он человек чрезвычайно самолюбивый и вспыльчивый. Поэтому лучше не задевайте его непомерную гордыню. Он обязательно станет расписывать свои многочисленные подвиги. Мой вам совет: делаете вид, что верите всему. Я слышал, что не так давно он приказал жестоко высечь петлюровского полковника, или его самого приказали высечь. Но вам он, конечно, представит дело в первом варианте, хотя подозреваю, что раны на его ягодицах наверняка ещё не до конца зарубцевались. Поэтому, когда ему приходиться садиться, он устраивается на самый краешек стула.
Среди мартеновских печей в огромном заводском цеху собралась толпа рабочих в несколько тысяч человек. Без особого восторга слушали хмурые мужики красных ораторов. На заводе работали преимущественно выходцы из Калужской и Рязанской губерний. Они традиционно плохо поддавались большевисткой пропаганде, несмотря на то, что на «Гужоне» всегда был низок уровень механизации и высок травматизм, почему завод и называли «костоломным». Тем не менее, рабочие Гужона были не только постоянными участниками «обычных» беспорядков – кулачных драк, массовых попоек, но охотно участвовали и в революционных событиях, когда появлялась возможность всласть отвести душу в погромах и грабежах. В частности они были зачинщиками разрушения в 1918 году памятника прославленному генералу Скобелеву на Тверской. Но когда речь заходила о принудительной мобилизации в Красную армию и необходимости работать по 14 часов в сутки без надлежащей оплаты, «гужоновцы» не желали слушать демагогические речи ораторов о пролетарской сознательности и революционном долге.
В воздухе чувствовались предгрозовые разряды. Толпа мрачным молчанием отреагировала на речь очередного агитатора. Провожаемый взглядами исподлобья и угрожающим гулом голосов пропагандист торопливо скатился с трибуны и заспешил к выходу из цеха.
– Надо заранее смириться с тем, что вам могут переломать несколько ребер, отбить почки вместе с селезёнкой и сделать сотрясение мозга, чтобы добровольно дразнить сегодня ораву этих молотобойцев – шепнул на ухо Лукову генерал.
Тем не менее, на освободившуюся трибуну попытался взойти ещё какой-то человек в пенсне. Но тут тишину взорвал пронзительный свист, в разных концах цеха раздались злые крики:
– Долой! Надоело! До-о-лой вашу дерьмовую власть, коль прокормить рабочего человека не можете.
– Гоните к чёрту болтуна!
Председатель митинга надорвал голос, призывая к порядку, но свист, топот, крики и брань продолжались. Незадачливый оратор несколько раз пытался начать свою речь, но говорить ему так и не дали. Вскоре вокруг него возникла какая-то потасовка.
– Убьют же, горемычного, – услышал Одиссей трагический шопот какой-то сердобольной женщины.
В этот критический момент в самую гущу разгневанных спецовок чёрной пантерой ворвался какой-то сумасшедший в потёртой кожаной куртке. Одиссей успел заметить также огромную шевелюру как уголь чёрных волос отважного безумца.
– Братки! – вдруг разнеслось весёло-приблатнённое над головами людей. Толпа удивлённо замерла, затем расступилась, образовав широкий круг, по которому заметался худощавый парень. Видно было, что «толкание речей» было для него делом привычным.
– Зуб даю, ребята, будет вам жратва, водка и золотой запас, как говаривали атаманы своим казачкам на Дону. Только и вы уж, братва, не подведите свою родную Советску власть, которая в вас верит – отремонтируйте бронемашины в срок для Красной армии.
– Что же ты, мил человек, зубами клянешься, коль у тебя их нет, – раздался беззлобный крик из толпы. – Где ж тебе их вынесли, «зубоскал»?
Последовал оглушительный взрыв хохота.
Действительно у оратора отсутствовали передние зубы. Но разбитного чубатого губошлёпа не смутила брошенная в него реплика. Он весело ответил любопытному крикуну:
– А это я, дядя, в семнадцатом году пытался казачью дивизию распропагандировать – Генерала Корнилова. Может, слыхал?
– Как не слыхать. Так это они тебя? Выходит, не уговорил станичников? А ещё нам про золотой запас гутаришь, выходит ты трепло?
– Почему же, – уговорил! – усмехнулся оратор. – Правда, не сразу. Очень не кстати их полковник явился. Так донцы по его приказу вначале мне зубы повышибали. А потом немного подумали, да полковнику своему шашкой башку снесли. А мне обещали со временем всем кругом золотые зубы вставить.
Своей речью и всем своим видом оратор произвёл нужное впечатление на аудиторию. Рабочие слушали его довольно благосклонно…
После митинга состоялось знакомство Лукова и Вильмонта со своим комиссаром.
– Гранит Лаптев, – гордо представился парень. Ему было лет 20. Он пребывал в сильном возбуждении от только что одержанной победы над толпой, которая запросто могла размазать его по полу. Черноволосый, стройный, он напоминал испанского тореро, только что убившего на арене опаснейшего быка. На его смуглых щеках играл румянец, маслянистые чёрные глаза сияли.
Они вместе вышли из заводских ворот. По дороге комиссар весело, словно анекдот, рассказывал новым знакомым, как летом под Киевом его схватили Петлюровцы, зверски избили, а затем решили расстрелять. И он, стоя у стенки железнодорожного депо, кричал своим палачам вперемешку: «Шма Исраэль!» и «Вставай проклятьем заклеймённый…». Однако в последний момент петлюровцы решили заменить юному комиссару расстрел на публичную виселицу. Но ночью ему удалось сбежать из их тюрьмы.
Одиссей не мог не попасть под обаяние парня. При общении с ним вы быстро переставали замечать его отсутствующие зубы, толстые бесформенные губы, сломанный нос, неправильные черты лица. Он умел нравится, и через пять минут знакомства начинал казаться воплощением мужского шарма.
Комиссар привёл генерала и Лукова в модное литературное кафе. Он присел как-то боком на самый краешек стула, при этом поморщившись. Вильмонт выразительно подмигнул Лукову, мол, а я, что вам говорил – всё-таки разодрали хвастуну жопу петлюровские нагайки.
