Джинн Калогридис - Невеста Борджа
Несколько долгих мгновений Джофре молча лежал на мне. Я ничего не делала. В конце концов, он теперь был моим супругом и господином, и было бы невежливо перебивать его. Потом он откинул волосы с моего уха и прошептал:
— Ты такая красивая. Они описывали тебя мне, но слова не воздают тебе должного. Я не видел никого прекраснее тебя.
— Ты очень любезен, Джофре, — совершенно искренне откликнулась я.
Он, конечно, был еще мальчик, но очень милый и невинный, даже если ему и не хватало сообразительности. Я могу привязаться к нему… но никогда не полюблю его. Не полюблю той любовью, какой любила Онорато.
— Прости! — произнес он с неожиданной горячностью. — Мне так жаль… я… я…
И внезапно он разрыдался.
— Ох, Джофре…— Я обняла его. — Мне очень жаль, что для тебя все это было так ужасно. Они вели себя отвратительно. А ты… ты проявил себя очень хорошо.
— Нет, — возразил он. — Дело не в пари. Да, это было нехорошо с их стороны, но я и вправду отвратительный любовник. Я ничего не знаю о том, как доставить удовольствие женщине. Я понимаю, что должен был разочаровать тебя.
— Ну, будет, — сказала я.
Он попытался отстраниться, приподняться на локтях, но я прижала его к себе, к своей груди.
— Ты просто молод. Все мы неопытны вначале… а потом мы учимся.
— Тогда я научусь, Санча, — пообещал он. — Я научусь — ради тебя.
— Ну, будет, — повторила я, прижимая его к себе, как ребенка — да он и был ребенком, — и принялась гладить его длинные, мягкие волосы.
Снаружи наконец-то разразилась буря, и по ставням забарабанил дождь.
ЛЕТО 1494 ГОДА — ЗИМА 1495 ГОДА
Глава 5
Ранним утром следующего дня мы с Джофре отправились в путь к нашему новому дому, в самую южную часть Калабрии. Я сдержала клятву, которую дала себе, — беречь сердце Альфонсо. Я обняла мать и брата и расцеловала их на прощание, не залившись слезами. Мы несколько раз пообещали друг другу, что непременно будем писать и приезжать в гости. Король Альфонсо II, конечно же, не потрудился попрощаться с нами.
Сквиллаче представлял собою камень, выжженный солнцем. Сам город примостился на высоком, крутом мысе. Наш дворец, по неаполитанским меркам безнадежно деревенский, располагался вдалеке от моря, и даже вид на него отчасти закрывал древний монастырь, основанный ученым Кассиодором. Берег был пустынным и скудным, лишенным изящных изгибов Неаполитанского залива, а единственной зеленью здесь были чахлые оливковые рощи. Величайшим вкладом этого края в искусство, которым местное население чрезвычайно гордилось, была здешняя красно-коричневая керамика.
Дворец же был сущим бедствием: мебель и ставни были поломаны, подушки и гобелены изорваны, стены и потолки в трещинах. Меня терзало немалое искушение сдаться, приняться жалеть себя и слать проклятия отцу за то, что он отослал меня в такой унылый край. Вместо этого я занялась тем, что принялась превращать дворец в место, подобающее особам королевской крови. Я заказала хороший бархат, чтобы сменить изъеденную молью обивку дряхлых тронов, велела заново отполировать истертое дерево и послала за мрамором, чтобы заменить покрытый выбоинами терракотовый пол тронного зала. Личные покои царственной четы — покои принца располагались справа от тронного зала, покои принцессы слева — пребывали в еще более скверном состоянии. Мне нужно было заказать еще больше тканей и нанять дополнительных ремесленников, чтобы привести их в пристойный вид.
Джофре же нашел себе занятия совершенно иного рода. Он был молод и впервые оказался вдали от своей деспотичной семьи. Теперь, когда он сделался хозяином собственного княжества, он просто не представлял, как ему надлежит себя вести, и вел себя, как получится. Вскоре после нашего приезда в Сквиллаче сюда явилась компания римских приятелей Джофре. Всем им не терпелось отпраздновать удачу, выпавшую на долю новоявленного принца.
Первые несколько дней после нашей свадьбы, включая время, проведенное в удобной карете во время переезда на юг, Джофре робко пытался выполнить обещание и усовершенствоваться как любовник. Но он был неопытен и нетерпелив; собственные желания быстро завладевали им, и он удовлетворял их, не заботясь о моих. После тех слез и той нежности, которую он проявил в брачную ночь, я надеялась было, что обрела в его лице человека столь же доброго, как и мой брат. Но вскоре я обнаружила, что приятные слова Джофре были продиктованы не столько состраданием, сколько стремлением порисоваться. Между добротой и слабостью — огромная разница, а стремление Джофре угождать проистекало именно из слабости.
Это стало особенно наглядно через неделю после нашего прибытия в Сквиллаче, после появления приятелей Джофре. Это были молодые дворяне, некоторые из них были женаты, но большая часть холосты, и все они были не старше меня. Среди них оказалось два родственника Джофре, недавно явившихся в Рим для установления связей с его святейшеством: граф Ипполито Борха из Испании, чье имя еще не переделали на итальянский лад, и молодой, пятнадцатилетний кардинал Луис Борджа, чей самодовольный вид тут же вызвал у меня неприязнь. Во дворце все еще царил хаос: повсюду стояли леса, под ногами хрустела растрескавшаяся терракота, и даже в тронном зале еще не уложили мрамор. Дон Луис не упустил возможности высказать несколько замечаний касательно жалкого состояния нашего жилища и наших владений, особенно в сравнении с великолепием Рима.
Когда эта толпа заявилась к нам, я принялась изображать из себя гостеприимную хозяйку, насколько это было возможно в наших обстоятельствах. Я устроила пир и наливала им наше лучшее «Лакрима Кристи», привезенное из Неаполя, поскольку местные вина были довольно скверными. Я скромно оделась в черное, как и надлежит добропорядочной супруге, и на пиру Джофре с гордостью демонстрировал меня друзьям; мужчины подняли бесчисленное количество тостов за мою красоту.
Я улыбалась. Я была весела, очаровательна и внимательна к мужчинам, которые старались произвести на меня впечатление рассказами о своей доблести и богатстве. Когда наступила ночь и все опьянели, я удалилась в свои покои, оставив Джофре и его друзей развлекаться, как им будет угодно.
Перед рассветом меня разбудили приглушенные детские крики. Донна Эсмеральда, спавшая рядом со мной, тоже услышала их. Встревожившись, мы несколько мгновений смотрели друг на друга, потом набросили накидки и поспешили на крик. Ни один нормальный человек не смог бы остаться равнодушен к таким жалобным, душераздирающим крикам.
Нам не пришлось далеко идти. В тот самый миг, как я распахнула дверь своих покоев, передо мной предстала сцена вакханалии, превосходящей всякое мое воображение.
Недоделанный пол был усеян сплетенными телами людей; некоторые из них корчились в пьяной страсти, другие же были неподвижны и лишь похрапывали после избытка вина. Я с отвращением осознала, что это были друзья Джофре и шлюхи — хотя мне как женщине не полагалось комментировать грешки гостей моего мужа.
Но когда я взглянула в сторону тронов, во мне вспыхнула ярость, которую уже нельзя было заглушить.
На троне принца криво сидел Джофре, совершенно голый ниже пояса, а его туфли, штаны и чулки грудой валялись на ступеньке трона. Его бледные голые ноги крепко обвивали женщину, сидящую у него на коленях. Это была не куртизанка благородного происхождения, а обычнейшая местная шлюха самого вульгарного пошиба, вдвое старше Джофре, с неестественно яркими губами и глазами, густо подведенными сурьмой, тощая и некрасивая. Под дешевым красным платьем, задранным до пояса, не было никакого белья, а маленькая обвисшая грудь была извлечена из корсажа, чтобы мой молодой супруг мог мять ее.
Он был настолько пьян, что даже не заметил моего появления и продолжал скакать на своей кобылице, а она с каждым толчком преувеличенно вскрикивала.
От особ королевской крови ждут, что они будут предаваться развлечениям, и я не имела права жаловаться — разве что на то, что Джофре выказал подобное неуважение к символу власти. И все же, хотя я пыталась смириться с мыслью о неизбежных изменах Джофре, я ощутила укол ревности.
Но рядом с моим мужем происходило кощунство, которого я не могла стерпеть.
Кардинал Луис Борджа, так почитавший все римское, восседал на моем троне — совершенно голый, его красная сутана и кардинальская шапочка затерялись где-то посреди этой оргии. На коленях у него сидел один из наших поварят, Маттео, мальчик лет девяти, чьи штаны были неаккуратно стянуты до колен. По лицу Маттео катились слезы. Это его крики разбудили нас, но теперь они сменились стонами боли, потому что молодой кардинал вошел в него, сильно и грубо, крепко ухватив за пояс, чтобы мальчик не полетел от толчков на пол. Сам мальчик пытался удержаться от падения, хватаясь за недавно отполированные подлокотники трона.
— Прекратите! — крикнула я.
