Элеанор Каттон - Светила
Анна искоса глянула на него. Парень, никак, в друзья набивается? Он говорил так, словно они – близкие приятели, хотя за все время путешествия из Сиднея они на самом-то деле разве что мимолетно здоровались друг с другом: Анна по большей части держалась на женской половине, а юноша – на мужской. Имени его девушка не знала. Разумеется, она видела его издали, но никакого впечатления он на нее не произвел, ни хорошего, ни плохого. А теперь вот оказывается, он – чудак тот еще.
– Я тоже проснулась от птичьих криков, – отозвалась Анна и тут же добавила: – Наверное, мне следует сходить разбудить остальных. Такое дивное зрелище никак нельзя пропустить.
– Не надо, – попросил юноша. – Ох, не надо, пожалуйста. Не выношу столпотворения. Только не в этот час. Кто-нибудь непременно ляпнет: «…И мертвый Альбатрос на мне висит взамен креста…» или «…Старик Моряк, он одного из трех сдержал рукой…»[73] – и весь остаток пути все будут спорить с пеной у рта, пытаясь восстановить поэму от начала и до конца, и перессорятся, выясняя, что за чем идет, лишь бы обставить соседа, кичась собственной памятливостью. Давайте просто полюбуемся сами – вы и я. Рассвет – время глубоко личное, вы не находите? Располагающее к одиночеству. Обычно так говорят про полночь, но мне кажется, что полночь – пора самая что ни на есть компанейская: все спят в темноте бок о бок.
– Боюсь, я нарушаю ваше уединение, – промолвила Анна.
– Нет-нет, что вы, – возразил юноша. – Уединением лучше наслаждаться в компании. – Он одарил ее быстрой усмешкой, Анна улыбнулась в ответ. – Особенно в компании одной-единственной родственной души, – добавил он, вновь отворачиваясь к морю. – Это ужасно – чувствовать себя одиноким наедине с самим собою. Я люблю это ощущение, но только когда я не один. Глядите, глядите, какой красавец! Сейчас опишет круг – и вернется.
– Птицы всегда напоминают мне корабли, – промолвила Анна.
Юноша обернулся и жадно воззрился на нее:
– Правда?
Анна зарумянилась под его пристальным взглядом. Глаза у юноши были темно-карие, брови густые, губы очень полные. Голову его венчала фетровая кепка с плоским козырьком; из-под нее выбивались темно-золотые пряди: они буйно вились у висков и над ушами. По всей видимости, юноша коротко остригся несколько месяцев назад и с тех пор к парикмахеру не заглядывал.
– Да вот просто придумалось, – промолвила Анна, вдруг застеснявшись.
– Так договаривайте же, – попросил юноша. – Обязательно! Расскажите.
– Большие корабли в воде такие грациозные, – проговорила наконец Анна, отвернувшись. – Ну то есть в сравнении с легкими суденышками. Если лодочка слишком легкая – если она прыгает на волнах, как поплавок, – движения ее лишены всякой грации. Вот и с птицами так же, мне кажется. Крупных птиц ветер не швыряет из стороны в сторону. В воздухе они выглядят так царственно. Взять хоть вон того. Смотришь, как он летит, и словно бы видишь, как большой корабль взрезает волну.
Они глядели, как альбатрос, описав круг, снова спикировал к кораблю. Анна украдкой покосилась на башмаки собеседника. Коричневой кожи, туго зашнурованные, не слишком блестящие, но и не слишком изношенные – они ровным счетом ничего не говорили о происхождении владельца. По всей вероятности, он рассчитывает сколотить состояние на отагских золотых приисках, как и все остальные пассажиры.
– Вы совершенно правы, – воскликнул юноша, – так и есть! Это вам не за воробышком наблюдать, верно? Он весомый – ну в точности как корабль, один в один!
– Хотела бы я посмотреть на него в бурю, – промолвила Анна.
– Какое необычное желание, – восхитился юноша. – Но да, теперь, когда вы так сказали, кажется, я разделяю ваши чувства. Я бы тоже не прочь полюбоваться на него в бурю.
Они замолчали. Анна ждала, чтобы юноша представился, но тот не произнес больше ни слова; со временем уединение их было нарушено появлением других пассажиров. Юноша приподнял кепку, Анна присела в реверансе, а в следующий миг он исчез. Девушка вновь устремила взгляд на море. Птичья колония осталась позади, пронзительные крики и всхрапывание альбатросов стихли, потонули в низком гудении парохода и необъятном глухом рокоте моря.
Меркурий в Рыбах; Сатурн в соединении с Луной
Глава, в которой Коуэлл Девлин обращается с просьбой; Уолтер Мади демонстрирует, на что способен, а Джорджа Шепарда ждет неприятный сюрприз.
С ночи осеннего равноденствия и Анна Уэдерелл, и Эмери Стейнз так и содержались в тюрьме полицейского управления. Сумму залога ей определили в восемь фунтов – баснословные деньги, заплатить которые без посторонней помощи она даже не надеялась. На сей раз, понятное дело, в одежде ее не было зашито никакого золота, что могло бы послужить поручительством; не было и работодателя, что согласился бы заплатить ее долг. Эмери Стейнз, верно, снабдил бы ее деньгами, да только он сам находился под стражей: на следующее утро после возвращения его арестовали по обвинению в мошенничестве, присвоении чужих денег и неисполнении обязанности. Его залог определили в один фунт и один шиллинг – стандартная сумма, – но платить он не захотел, а предпочел оставаться с Анной в ожидании вызова в магистратский суд.
После их воссоединения здоровье Анны тотчас же пошло на поправку. Ее запястья и предплечья округлились, лицо утратило заморенный, изголодавшийся вид, щеки вновь зарумянились. Врач, доктор Гиллис, с удовлетворением отметил эти улучшения: на протяжении нескольких недель после равноденствия он заходил в тюрьму полицейского управления едва ли не каждый день. Он очень строго поговорил с Анной об опасности опиума и от всего сердца выразил надежду, что ее недавний обморок послужил достаточным уроком и что больше она к трубке не притронется: ей повезло дважды, но третий раз может и не посчастливиться. «Удача, – заявил он, – рано или поздно заканчивается, милая». Врач прописал ей уменьшающуюся дозировку лауданума как средство, призванное постепенно избавить ее от опиумной зависимости.
Эмери Стейнзу врач назначил в точности то же самое: по пять драхм лауданума ежедневно, с уменьшением на одну драхму каждые две недели, до тех пор, пока его плечо окончательно не заживет. Рана, будучи зашита и перевязана, выглядела гораздо лучше, и, хотя сустав по-прежнему оставался почти обездвижен и больной не мог поднять руку над головой, он быстро выздоравливал. Каждый вечер Коуэлл Девлин приносил в тюрьму полицейского управления склянку с лауданумом – и юноша алчно следил, как капеллан разливает ржавого цвета жидкость по двум оловянным чашкам. Стейнз никак не мог объяснить эту неожиданную и неутолимую тягу к снадобью; напротив, Анна от ежедневной дозы ни малейшего удовольствия, похоже, не получала и даже морщилась от неприятного запаха. Девлин смешивал лауданум с сахаром, а иногда со сладким хересом, чтобы смягчить горький вкус раствора, и, повинуясь строгому наказу врача, бдительно ждал тут же, пока двое заключенных выпивали равное количество лекарства. Обычно опиат действовал почти сразу: спустя минуту-другую Анна и Эмери глубоко вздыхали, начинали задремывать и погружались в зыбкое лунное царство странного, подцвеченного багрянцем сна.
В течение последующих недель они проспали множество великих перемен, постигших Хокитику. Первого апреля Алистер Лодербек был избран членом парламента от вновь образованного избирательного округа Уэстленд, выиграв с победоносным отрывом в три сотни голосов. В своей инаугурационной речи он восхвалил Хокитику до небес, назвал ее «новозеландским самородком», выразил свое безмерное сожаление в связи с необходимостью покинуть город так скоро, заверил избирателей, что не позабудет о насущных интересах рядового старателя в новой столице, куда отправится уже в следующем месяце исполнять свои обязанности в парламенте, как подобает честному уэстлендцу. После этой речи мировой судья горячо пожал Лодербеку руку, а комиссар полиции провозгласил троекратное «ура».
Двенадцатого апреля стены Джордж-Шепардовой тюрьмы и работного дома наконец-то были возведены. Заключенных, в том числе Анну и Эмери, перевели из временного помещения в полицейском управлении в новое здание на террасе Сивью, где миссис Джордж уже вступила в должность смотрительницы. Со времен смерти А-Су она не покладая рук подрубала одеяла, шила тюремные робы, стряпала, подсчитывала запасы и отмеряла еженедельные рационы табака и соли. На людях она появлялась еще реже, чем прежде, – если такое возможно. Вечера она проводила на кладбище Сивью, а ночи – дома, в одиночестве.
Шестнадцатого числа наконец-то сочетались браком Фрэнсис Карвер и Лидия Уэллс – на глазах у толпы, которая, как гласила светская хроника «Уэст-Кост таймс», «платьем, численностью и поведением приличествовала свадебной церемонии с участием овдовевшей невесты». На следующий день после счастливого события новобрачный получил крупную сумму наличными от «Группы Гаррити» и с ее помощью полностью расплатился с кредиторами; с корпуса «Доброго пути» отодрали последние остатки медной обшивки, а костяк корабля наконец-то отправили в утиль. Карвер съехал из гостиницы «Резиденция» и ныне обосновался вместе с женою в «Удаче путника».
