Новый век начался с понедельника - Омельянюк Александр Сергеевич
– «Будем и дальше так!» – резюмировал Платон.
– «Да! Всегда, в любом произведении присутствует и сам художник, как бы он не хотел спрятаться от зрителей!» – начал развивать тему Саша.
– «Да, но художник, мне кажется, должен и может быть разным?!» – сделал шаг навстречу другу Платон.
– «Но это вовсе необязательно! Кто-то может уже нашёл свой стиль, свою стезю, и лепит под копирку!».
– «А может поиск своей стези – это и есть искусство?!» – вдруг неожиданно повернул Платон.
– «Да, ведь искусство – это жизнь, которая рассказывает сама о себе!» – процитировал Александр недавнее высказывание друга.
– «И не только! Это может быть и придуманный миф, и только сочинённое автором!» – углубил свою мысль новоиспечённый классик.
– «Но фрагменты этого, сочинённого, будут взяты из жизни!» – вывернулся и снова сел на своего коня пытливый Александр.
– «Да!» – обрадовал друга Платон.
Но беседу друзей прервали их жёны.
– «О чём это Вы тут секретничаете?» – ласково спросила Ксения.
– «Да скулят о старых, девичьих делах!» – грубовато цитировала старое выражение друзей Наталия.
На этом разговор был завершён.
Впереди их ждали другие, более приятные развлечения.
После проводов гостей Платон спросил жену:
– «Ну, и о чём Вы с Наталией поболтали?».
– «А так… о разном».
– «Небось, нам косточки перемывали?».
– «Нет! Только Сашке! Наташка как всегда его грязью поливала! В общем…, о низком! Ну, а Вы о чём?».
– «Да, как всегда… о высоком!».
А тем временем супруги Александровы на своём авто через пробки приближались к Москве.
Уставшая в гостях Наталия, по обыкновению отчитывала мужа.
Тот молчал, делая вид, что сосредоточен на дороге.
Он действительно был сосредоточен, но на своих мыслях, и почти не слушал привычно верещавшую жену.
– «Чего молчишь?!» – риторически возмущённо не выдержала Наташа.
– «А….».
– «Мне не нужны твои ответы!».
А в самом конце августа, на даче, Платона и Ксению с ответным визитом посетила Марина со своим настоящим, но отставным полковником, но теперь уже не на новой Волге, а на старой иномарке.
Два последних выходных лета пролетели совершенно незаметно в шашлыках и песнях ретро. Хотя эта парочка и была на редкость равнодушна к спорту, но зато она вполне отыгралась на пластинках и отремонтированном радиоинженером Юрием Алексеевичем Палевым проигрывателе.
Закончилось очередное лето, наступил сентябрь. В дополнение к работе Иннокентий теперь пошёл ещё и учиться. Наполнившее его чувство ответственности и ощущение взрослости поначалу сыграло с ним даже злую шутку. Он начал хамить уже и отцу.
Платону стало обидно.
Ни один его ребёнок не позволял этого.
Хотя причина того, скорее всего, была в том, что другие дети с Платоном до такого возраста никогда и не жили.
Утром он шёл в поликлинику за очередными анализами, думая о поведении Кеши, о своём и его будущем.
В голове невольно, сами собой, стали рождаться строки.
В течение последующих дней он вернулся к набросанному и дописал стихотворение «Сыну»:
Строки Платона невольно стали в чём-то пророческими. Восьмого сентября была шестая годовщина смерти его матери.
А вечером в воскресенье, десятого сентября, его неумолимо потянуло к брату. Тот тяжело болел и по телефонным разговорам с ним Платон понял, что дни дорогого Борисыча уже сочтены.
Хоть бы он дотянул до конца октября, до своего семидесятилетия! – невольно проносилась в его голове.
И вот, к концу дня, Платон неожиданно предстал перед его помутневшим взором. Олег конечно очень обрадовался. Он взял руку младшего и долго не отпускал, расспрашивая о делах еле шевелящимся языком, от чего вскоре устал и попросил оставить его пока одного, отдыхать.
Платон переключился на Елену, в разговоре с которой выяснил подробности последних мучительных дней жизни Олега.
Однако вскоре тот очнулся и попросил жену ему помочь. От него Елена вышла сильно расстроенная. У мужа начались новые боли в районе печени.
Пришлось опять вызывать скорую помощь, ибо прежние обезболивающие лекарства уже не помогали. Пока ждали, Платон подсел к брату и незаметно для него создал своей пятернёй тепловое и биологическое поле над больным местом. Олег почувствовал родную руку и поблагодарил братишку. Но вскоре попросил опять оставить его одного.
Приехала скорая, которая была и накануне. Осмотрели. Поговорили с ещё шутившим больным. Сделали укол и рекомендовали сильные обезболивающие. Уходя, тихо заметили, что всё это уже бесполезно, финиш близок.
Уже было поздновато и на улице. Олег несколько раз прощался с Платоном. Но тому что-то не уходилось.
Он то и дело садился к постели умирающего, и они долго молчали, взявшись рука за руку.
Олег словно пытался с помощью своего любимого младшего двоюродного братишки задержаться на этом свете.
Так и держались они друг за друга: огромная, ко всему привычная, много повидавшая и пощупавшая, тёплая, хотя и с немного скрюченными, жёсткими пальцами, кисть Платона, и интеллигентно узкая, но сильная и жёсткая, худая и даже костлявая, уже прохладная ладонь Олега.
Ему всё-таки удалось окончательно проститься с Платоном, и тот, расстроенный, один ушёл во мрак спасительной ночи.
Всю дорогу до станции он думал о брате, чуть ли не молился за его выздоровление, всё же не веря в чудо, вспоминая недавно умершую их сестру Эльвину.
