Элизабет Редферн - Музыка сфер
К решению расстаться с морем Александра в конце концов понудил не только артрит, уже начавший глубоко въедаться в его кости, но и — что было даже еще более серьезно — порча зрения. Для старых судов, на которых он плавал, навигаторское искусство все еще опиралось на положение Солнца. Александр как мог оберегал глаза, неизменно пользовался астролябией, определяя положение Солнца в зените, и все-таки начал слепнуть на правый глаз. Воспользоваться левым значило бы, что и этот глаз неизбежно стал бы таким же незрячим, молочно-белым, как и правый, и потому Александру пришлось смириться с тем, что его морская карьера завершилась.
Когда-то, прежде чем заняться навигацией, он успешно изучал музыку. И, уйдя на покой, решил стать учителем музыки и органистом и на эти скудные заработки смог поселиться в одном из деревянных оштукатуренных домиков возле церкви, где играл во время служб и настраивал колокола. Дэниэль жил с ним, его слуга и дорогой его сердцу друг.
Теперь Дэниэль опять протянул руку за сосудом, но Александр, заметив, что мальчик падает от усталости, остановил его, ласково сказав:
— Нет, мой милый. Не надо. Ты устал. Ложись спать, остальное предоставь мне.
Дэниэль наклонил голову и молча убрал сосуд. Александр следил, как Дэниэль выкатывает из-под его, Александра, кровати свое низенькое ложе на колесиках в угол, готовясь ко сну, и внезапно понял, что на несколько драгоценных секунд совсем забыл про своего брата Джонатана.
«Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему, он пасет между лилиями,
Доколе день дышит прохладою, и убегают тени».
VIII
Нельзя надеяться, что обстоятельства касательно состояния Франции станут благоприятнее, нежели теперь. Огромное преимущество незамедлительного действия должно быть очевидным, причем любой ценой действия наступательного.
Переписка министерства иностранных дел Лорд Гренвиль Идену (Лето 1795)Рано на следующее утро Джонатан Эбси, крепясь против солнечного света, прошел пешком от Брюер-стрит по Хеймаркету и мимо Кингс-мьюз до Уайтхолла. Шагая по таким знакомым улицам, он все больше убеждался, что никогда еще не видел Лондона в столь боевой готовности. Солдаты из Тауэра и из казарм при Сент-Джеймском дворце попадались ему на глаза повсюду, придавая широко обсуждаемой возможности вторжения дополнительную реальность. А на плацу перед казармой конной гвардии выстроился батальон пехотинцев, чьи ало-белые мундиры выглядели особенно ярко на фоне классически серого каменного фасада. Перед строем медленно проезжали офицеры на прекрасных конях. Джонатан остановился, глядя на них, пока не раздалась команда, и солдаты не замаршировали в слепящем солнечном свете в сторону Сториз-Гейт и Вестминстера.
Эти солдаты составляли цвет лучших полков. Прочие на лондонских улицах в подавляющем большинстве были необученными новобранцами, желторотыми юнцами, заманенными в армию опытными офицерами-вербовщиками. И в довершение — тюремная голь, соблазненная обещанием помилования. Джонатан слышал, что Уильям Питт недавно заявил в парламенте о необходимости безотлагательно набрать еще пятнадцать пехотных батальонов ввиду угрожающей стране опасности.
Однако Джонатан, как и многие другие, задавался вопросом, а где удастся отыскать все эти пополнения? А еще он подозревал, что и тридцать батальонов пехоты не возместят недавних катастрофических потерь во Фламандской и Вест-Индской кампаниях.
Ступал он осторожно. Тело все еще ныло от побоев, которые он вытерпел за «Ангелом» две ночи назад, а кожа вокруг глаза темнела синяками. Накануне днем он побывал у лекаря проверить, не сломаны ли ребра. Узнал, что нет, но все равно болели они чертовски.
Затем он посетил полицейское управление на Бау-стрит, где, как сказал Бентхем, он мог навести справки про смерть весной рыжеволосой девушки. Там ничего не знали, но он обошел еще несколько участков, задавая вопросы упрямо, почти исступленно, и выяснил, что не одна, а две рыжеволосые девушки записаны убитыми после смерти его дочери в прошлом июне. Первая, Джейн Парсонс, юная уличная девка, была убита в прошлом ноябре. Вторая, Бесси Шарп, семнадцати лет, прислуживавшая в уайтчейпелском трактире и подрабатывавшая как шлюха, была убита в марте. Обеих задушили. У обеих следы на шее соответствовали использованию чего-то более гладкого, чем веревка. И поиски их убийцы не продвинулись ни на йоту.
Джонатан подумал: «Я платил сыщикам, чтобы они узнали для меня все это. Мне обязаны были сообщить эти сведения. Мне следовало бы знать про эти смерти…»
Угрюмый констебль в Уайтчейпелском полицейском участке отвечал на его вопросы о Бесси Шарп одним-двумя словами. Когда он туда зашел, никого из начальства там не было. Но в Хэттон-Гарден, где была записана смерть Джейн Парсонс, Джонатан побеседовал с платным магистратом Аароном Грэхемом, который выслушал его с некоторым сочувствием.
— Две ночи назад убили молодую женщину, — с горячностью объяснял Джонатан, наклоняясь к Грэхему через большой разделявший их стол. — Ее задушили удавкой, не оставившей ссадин. У нее, как и у остальных, волосы были рыжими. Три смерти, и все такие похожие: Джейн Парсонс, Бесси Шарп, Присс из «Голубого колокольчика». По-моему, их всех убил один человек. — Он положил на стол выписки, которые сделал касательно смерти Бесси и Присс.
— Вы не упомянули свою дочь, — сказал Аарон Грэхем негромко. — Вы думаете и о ней?
Джонатан промолчал. Потом он сказал:
— О ней я думаю не переставая.
— Да, — сказал Грэхем. — Да, конечно, прошу прощения.
В Хэттон-Гарден Аарон Грэхем был прямо назначен Министерством внутренних дел. Он пользовался большим уважением, и его влияние распространялось далеко за границы официальных пределов его должности. Джонатан вновь наклонился вперед.
— Вы не оказали бы мне одну услугу, мистер Грэхем? Не отправите ли новый доклад об убийстве этих трех девушек главному магистрату? Ведь после девушки в «Голубом колокольчике» должны быть приняты какие-то официальные меры?
Грэхем заколебался. У Джонатана упало сердце. Грэхем сказал:
— Я был бы очень рад помочь вам. Но…
— Но они были шлюхами, — горько докончил Джонатан.
Грэхем развел руками.
— Система вам известна не хуже, чем мне.
— Но они были такими юными. И не заслуживали подобной смерти.
Грэхем решительно встал и собрал бумаги, принесенные Джонатаном.
— Я сделаю, что смогу, — сказал он. — Ну конечно.
Джонатан тоже встал, чуть пошатываясь из-за затвердевающих синяков и разламывающейся головы. Он пожал руку Грэхема.
— Благодарю вас, — сказал он.
Вот так на следующее утро он устало явился на место своей службы, поднимаясь по лестнице очень медленно, потому что за ночь его ушибы вызвали окостенение. Его кабинет находился в здании, носившем название Монтегю-Хаус, где нижний этаж занимало Министерство торговли, а Министерство внутренних дел — второй. Здесь он в качестве сборщика и передатчика государственных бумаг получал словно бы нескончаемый поток подозрительных почтовых отправлений, которые пересылали ему с указанием на разные степени неотложности портовые агенты, почтмейстеры и блюстители порядка в графствах: в эти беспокойные времена они писали о зреющих бунтах и измене во всех английских графствах. Газеты, местные листки и даже журналы Корреспондентского общества — все было зерном для жерновов Джонатана; однако главной его обязанностью было проверять перехваченные письма иностранцев, временно задержанные перед отправкой их пакетботом на Континент. Авторами подавляющего большинства их были французские беженцы, переполнявшие Лондон и без исключения подозреваемые бдительными агентами Министерства внутренних дел в шпионаже. Иногда такие письма казались Джонатану достаточно важными, чтобы быть показанными его начальнику Поллоку. Они могли быть представлены и выше, иногда даже и очень-очень высоко, поскольку начальник канцелярии подчинялся товарищу министра, который в свою очередь был в прямом подчинении министра внутренних дел, самого герцога Портлендского.
Как обычно, и в это утро его ожидало обилие работы. Два часа он занимался последними письмами капитанов торговых судов, отправленными из южных портов. Целая пачка их, пересланная ему ревностными клерками почтамта на Ломбард-стрит. Они полагали, что многие, а вероятно, и все, могут оказаться достойными высокочтимого внимания мастера Эбси.
Но к одиннадцати часам утра мысли Джонатана разбрелись — настолько, что он вскочил, рассыпав бумаги.
«Они пишут друг другу, — подумал он. — Париж, Берлин, Рим… они пишут друг другу».
