Далия Трускиновская - Блудное художество
И Федька, как только его развернули рожей в нужную сторону, опрометью кинулся к небольшой двери, за которой ждала Варенька.
Она встретила его стоя и кутаясь в большую турецкую шаль. Перед встречей с женихом ее отчаянно набелили и нарумянили. Федька даже не сразу сообразил, кто эта страшноватая девица - дуры-девки, клавшие белила и румяна, не учли, что встреча состоится при дневном свете, а не вечером при свечах. Вот при свечах эта бешеная раскраска была бы очень даже уместна, да и то - на записной кокетке, вертопрашке, щеголихе. Равным образом и мушка на щеке, означавшая «согласие».
– Сударыня, - сказал Федька. И замолчал надолго. Даже на лицо невесты не смотрел от неловкости.
– Сударь, - нерешительно произнесла Варенька и тоже замолчала.
Она была как-то странно, загадочно тиха, словно приняла отчаянное решение и приготовилась к наихудшему. На груди у нее Федька увидел букет лилий, выложенный жемчугом. Очевидно, Вареньку заставили принарядиться. Да и как иначе - сама императрица сосватала ей жениха, надобно надеть самое лучшее и дорогое. А ведь ей, должно быть, и глядеть-то на эти лилии противно, столько из-за них было беды.
Жалость к невесте совсем сбила его с толку.
– Считаю своим долгом, - повторил Федька слова, которые как-то подслушал в доме Волконского, но за ними следовало изъясняться в том же благородном духе, а он не умел.
– Да, я вас слушаю, - ободрила Варенька и улыбнулась.
– Сударыня… - Федька громко вздохнул. - Вот черт, и не знаю, как сказать… Вы помните, как… то есть, тогда…
Он вдруг понял, что напоминать о шулерском притоне и о подземных ходах нельзя, покраснел, сбился.
– Этого я никогда не забуду, - тихо сказала Варенька. И прикоснулась пальцами к жемчужным лилиям.
Это был знак, что говорить можно обо всем, и о самом печальном тоже, но Федька отказался его понимать.
– Я тоже. И вы тогда, и потом еще в доме господина Архарова, и еще а маскараде изволили сказать, что не пойдете ни за кого замуж… то есть, кроме господина Фомина… ох, простите, я околесицу несу…
Варенька ничего не ответила.
– А сейчас господин Архаров и господин Волконский вздумали нас сватать, и государыне Бог весть чего наговорили, они там между собой сговорились… и высочайшим повелением… а вы… а вас…
– Меня не спросивши? - догадалась Варенька. - Да, это так, тетушка Марья Семеновна позвала меня третьего дня и сообщила сию… новость…
Федька насупился. По всему выходило - она не рада.
Он не знал, как положено радоваться девицам с таким тонким воспитанием. Но уж во всяком случае - не стоять, опустив руки, и эта легкая улыбка могла означать лишь одно - покорность неизбежному.
– Сударыня, я вас силком под венец не потяну! - воскликнул он. - Я архаровец, это святая правда, я из тех архаровцев, что чудом в Сибирь на каторгу не угодили! Я всякое повидал, но чтоб девицу силком под венец - нет уж, другого дурака ищите! И приданое ваше мне ни к чему! И покорность ни к чему!
Тут Федька словно бы раздвоился. Первый, наружный Федька, выкрикивал, в чем именно он не нуждается из благ, которые мог бы приобрести посредством этого брака. Второй, внутренний Федька, ошалело шептал: «Я несу околесицу, я несу околесицу…», но помешать первому никак не мог.
Варенька слушала, приоткрыв рот, и Федька видел - ей страшно. Еще бы не страшно, догадался внутренний Федька, по воле гсударыни подсунули в женихи головореза-архаровца… как же быть-то, как изворачиваться?…
Очевидно, общее архаровское горе было таково, что никак не находилось слов для изъяснения чувства. В мужской компании они были решительно ни к чему, а с дамами и Архаров, и архаровцы беседовали на такие темы, что чувства были все больше с дамской стороны: страх, ужас, трепет, паническое желание обольстить. Вот и Федька сейчас и понимал, что можно говорить о любви, и - не мог, словно не имел права.
А меж тем он уже не видел ни белил, ни румян, ни глупой мушки «согласие», а видел только огромные прозрачные глаза Вареньки, лишавшие его всякого здравого смысла. И понимал, что сейчас прощается со своей любовью навеки.
– Так вы не хотите на мне жениться? - спросила она. - Ну что же… Простите, сударь, за всю суету, вы, должно быть, правы… Я не создана для семейной жизни.
И отвернулась к окошку.
– Да я-то хочу, - пробормотал, опомнившись, красный, как морковка, Федька. - Я только не могу помимо вашей воли… а они все без вас сладили! Государыня так распорядилась! А я не могу… чтобы одна лишь покорность… Я на себя всю вину возьму, государыне в ноги брошусь!…
Варенька повернулась к нему, и он увидел две слезинки, медленно ползущие по нарумяненным щекам.
– Да нет же, сударь, это я не могу навязать вам супругу, которая не жилица на сем свете! Я просила, умоляла, чтобы меня в обитель отвезли! Моя болезнь меня то отпустит, то опять притянет… Нельзя вас к моему смертному одру приковывать! Нельзя, слышите? Другую себе найдите, здоровую, чтобы детей нарожала, а я… а я век за вас молиться буду… до самой смерти!…
Столько пылкости было в Варенькином голосе, что Федька окончательно понял - не сладилось, и не могло слажиться, и все в жизни было напрасно!
– Стало быть, не люб, - тихо сказал он. - Ну что же… иначе и быть не могло… куда это я сдуру полез?… Дурак, да и только!…
– Вот именно, что дурак! - раздался весьма знакомый голос, и из других дверей появился Матвей Воробьев.
Это диво объяснялось просто - к выезду из архаровского особняка он опоздал и добирался до Воздвиженки пешком. Архаров с Левушкой были правы - он уже начал праздновать, но пешая прогулка его несколько протрезвила.
Увидев, что делается у парадного входа, он махнул рукой и пробрался в дом старой княжны черным ходом, который был ему знаком - не раз он приходил сюда, будучи вызван то по случаю головной боли, то ради общей телесной слабости хозяйки. Вся прислуга собралась поблизости от парадной гостиной, и он через совершенно пустые комнаты дошел до помещения, из которого доносились два взволнованных голоса. Один он вскоре и определил как Федькин, другой, очевидно, принадлежал Вареньке.
Федька ахнул и повернулся к Матвею, готовый выставить его отсюда кулаками.
– Уймись, кавалер! - прикрикнул на него Матвей. - А вам, сударыня, плакать вредно. Утрите слезки. Знаете, как в народе говорят? Суженого на кобыле не объедешь. Глупо было бы плакать и упираться…
– Ну, пусть я дура! - воскликнула взбудораженная Варенька. - Да только не могу я вешать ему на шею столь тяжкий крест! Пусть он другую встретит и полюбит! Кто это выдумал - нас поженить?!
– И я, дурак, незнамо зачем свататься собрался! - добавил Федька. - Знал же, что откажут! Мало ли - государыня велела! Она велела да и забыла, а расхлебывать кому? Полез с суконным рылом в калашный ряд! Дворянин на скорую руку сляпанный! Такого дурака поискать!
Матвей посмотрел на Вареньку, на Федьку, и вдруг запел.
В его хмельной голове после полуштофа водки с утра были нарушены многие связи, но на звук отдельных слов вскрылись сундуки с воспоминаниями, и одно было пресмешное. Причем даже не самому Матвею оно принадлежало!
Всякий петербуржец, да еще водящий дружбу с гвардейцами, знал какое-то количество анекдотов былых царствований. Собственно, для простого человека история из этих анекдотов и складывалась: дубинка Петра Великого, да стрельба по воронам царицы Анны Иоанновны, да страстная любовь к лошадям господина Бирона, да мужские маскарадные наряды государыни Елизаветы Петровны, да всеобщее посмешище - господин Тредиаковский…
Сей муж, немало сделавший для русской словесности, остался в памяти нескладнейшими из сочиненных им виршей да колотушками, полученными за те вирши от тогдашнего кабинет-министра Артемия Волынского. Матвею же пришло вдруг на ум то театральное действо, которое по заказу Волынского сочинил Василий Кириллович Тредиаковский к некой свадьбе, врубившейся в народную петербургскую память навечно.
Анна Иоанновна решила поженить произведенного в шуты князя Голицына с давней своей шутихой калмычкой Бужениновой и устроить из их свадьбы праздник на всю столицу. Был для торжества выстроен посреди зимней Невы целый ледяной дом, а Тредиаковский сочинил, кроме прочего, то ли оду, то ли гимн, теперь уже не понять, и сие произведение было пето не только на свадьбе, но и много лет спустя после нее, коли выпадал подходящий по степени дурости случай.
Вот это гениальное творение и взбрело на ум Матвею Воробьеву, да так его обрадовало своим соответствием подслушанному разговору, что сдержаться он уж никоим образом не мог.
– Здравствуйте, женившись, дурак и дура! - пропел он медвежьим голосом, после чего осознал, что дальнейшие слова провалились в память навеки. - Здравствуйте, женивши… и прочая фигура!…
Он был искренне рад, что так к месту употребил дурацкую песню, но посмотрел на жениха с невестой - и понял, что пора удирать.
