Йен Пирс - Комитет Тициана
— Но вот он ушел, а комитет продолжает существовать.
— Пока что да. Робертс проделал этакую ловкую штуку и получил грант. А ведь ничего лучше не примиряет людей друг с другом, чем деньги, как бы это ни претило Браллю. Но вот вопрос: как долго деньги способны выполнять эту функцию? Рано или поздно кто-нибудь из нас получит удар ножом в спину. — Ван Хеттерен понял, что, мягко говоря, неудачно выбрал метафору, и его лицо померкло.
Флавия поместила его замечание в ряд с другими, которые она услышала в этот день. Комитет определенно не являл собой гармоничное собрание. Робертс не ладил с Лоренцо, Миллер недолюбливал Ван Хеттерена, Мастерсон поцапалась с Коллманом. Господи, хорошенькое дельце. Не такая уж шикарная реклама жизни ученых. Даже Боттандо не пришел бы в восторг, окажись он в подобной ситуации.
Флавия все записала в маленькую книжицу и продолжала, как обычно, конкретизировать утверждения Ван Хеттерена. Все было проверено. Он засиделся с друзьями за полночь, а потом отправился прямиком к себе и лег спать. И как и все остальные, имел алиби на момент смерти Мастерсон. Тем более жаль. Флавии категорически не нравился сицилийский вариант версии.
— Вы не знаете, она была верующим человеком?
Вопрос удивил голландца.
— Не по-настоящему. Она носила маленькое золотое распятие и никогда его не снимала. Но это был подарок ее бабушки и не являлся для Луизы религиозным символом. А почему вы спрашиваете?
— Потому что, когда ее нашли на клумбе белых лилий, она сжимала его в руке. До этого ее оттащили в теплицу с этими самыми лилиями.
Ван Хеттерен уставился на Флавию так, словно та слегка чокнулась. Его явно расстроили подробности смерти коллеги, и Флавия оставила эту линию беседы и перешла к более конкретным делам.
— Расскажите мне о ней. Я так понимаю, вы были любовниками?
С самого начала допроса Ван Хеттерен был подавлен, если не мрачен, но после такого бесцеремонного вторжения совершенно сник — все симптомы были налицо: минуты четыре беседы, и он уже потупился и смотрел в пол, мял огромные руки и, наконец, промямлил, мол, да, были. Или вернее сказать, уже не были. Он не знал сам.
— Как это так? Вы же должны знать.
— Скорее всего были. Мы сильно любили друг друга, но наши отношения складывались непросто. Понимаете, что я хочу сказать? Она была удивительной женщиной. — Это утверждение так отличалось от мнения всех остальных, что стало совершенной неожиданностью.
— Расскажите мне о ней еще.
— О, я знаю, что о ней думают: что она холодная, жестокая, тщеславная. Ничего подобного. Это одна видимость. Луиза была отзывчивой, сердечной, такая никогда не решится на подлость.
«Вот он, любящий мужчина», — подумала про себя Флавия.
— Учтите, — продолжал Ван Хеттереы, — в последние дни она немного нервничала, издергалась. Вся с головой ушла в работу, и работа ее всю поглотила. С ней всегда так — она была трудоголиком. Единственное ее отрицательное качество.
— Не хватало времени на вас?
— Что-то в этом роде. Луиза утверждала, что это ненадолго, что она трудилась над чем-то чрезвычайно важным и хотела довести дело до конца. Мы встречались всего раз в год, и я огорчался, что она предпочитала мне библиотеку. И признаюсь, тревожился. Луизе и раньше приходилось бросать мужчин, и я начинал подозревать, что происходит нечто в этом роде. Ревновал, обижался и стал подумывать, уж не прав ли был Миллер.
Ван Хеттерен смущенно улыбнулся, будто устыдился своей мысли, и его странное лицо внезапно превратилось из ужасающе-безобразного в необыкновенно привлекательное — так что это на мгновение застало Флавию врасплох. Но перемена оказалась мимолетной, и вновь вернулись тревога и печаль. Но Флавия хотя бы краткое время была свидетельницей его обаяния.
— Луиза во многих отношениях казалась удивительной женщиной. В чем-то бесившей, но совершенно особенной. Меня выводило из себя, когда я видел, как некоторые из моих коллег вели себя так, будто ее не было рядом. Ее это тоже расстраивало. Я советовал не обращать на них внимания. Но это ей давалось нелегко.
Она работала больше остальных, больше выпускала материалов, была во всех отношениях профессиональнее. Великодушнее и добросовестнее. Вот вам небольшой пример: ей предложили подготовить отзыв на утверждение Миллера в должности, и Луиза решила написать исключительно хвалебную бумагу. Она не любила Миллера, не думала, будто чем-то ему обязана, ей не нравились его статьи, но она считала несправедливостью, если бы ему отказали в должности. Многие на ее месте воспользовались бы случаем и постарались прокатить гада. Он ведь в самом деле ее доставал. И еще: Луиза превыше всего любила свою работу. По-настоящему ценила. И терпеть не могла всяких дрязг. Временами вовсе их не замечала.
— Судя по-вашему, она такая же серьезная, как доктор Коллман.
— Вот именно, — загорелся Ван Хеттерен. — Наверное, в этом все дело. Они почему-то невзлюбили друг друга. А та картина стала всего лишь поводом для стычки. Коллман относился к Луизе как к любителю, чье мнение недостойно внимания — отвратительная манера. Он был немного антиамериканцем. В конце концов она сорвалась и наговорила неприятных вещей. Очень на нее не похоже.
— Что именно она сказала?
— Не знаю. Меня там не было. Но Робертс был очень расстроен. Мне кажется, после ухода Бралля он надеялся ввести в нашем комитете более высокий стиль общения. Более, как бы это сказать, гармоничный. Разумеется, во главе всего он видел исключительно себя. Робертс не уставал твердить о чувстве достоинства в нашей профессии. Немного высокопарно, напыщенно, но скорее всего он в самом деле думал то, что говорил. — Ван Хеттерен махнул рукой, словно желая освободиться от чего-то недостойного. — Глупости все это, — продолжал он извиняющимся тоном, — но несмотря на все усилия Робертса, такая типично детская грызня продолжала то и дело возникать. И вспыхнула бы снова. Коллман вбил себе в голову, что Луиза плела против него заговор. Обиделся и затаил против нее злобу, что само по себе вызвало шок. Ведь Коллман не тот человек, который способен на сильные чувства к чему-либо, кроме своих архивов. Вот с ними он очень пылок.
— Расскажите, что делала Мастерсон после того, как приехала сюда.
— Мы оба прибыли в Венецию в понедельник. Большую часть времени она работала в библиотеке. Вечер в четверг мы провели вместе — в первый раз остались наедине, если не считать дня приезда, когда я оказался в ее комнате. Поначалу все складывалось хорошо, но потом Луиза закопалась в работе, и времени для встреч не оставалось. Она сказала, что заедет ко мне в пятницу около одиннадцати, чтобы я вывел ее куда-нибудь поразвлечься, но я уже договорился с друзьями, и мы отложили свидание на другой вечер. А потом я узнал, что она умерла.
Флавия испытала к нему сильную жалость, но прекрасно понимала, что ни в коем случае не должна ее показывать. Она здесь для того, чтобы собирать информацию, а не утешать и ободрять. Скрепя сердце она закрыла эту тему и перевела разговор на нечто менее драматичное, рассчитывая получить от собеседника требуемые для расследования зацепки.
— Над чем она работала?
— Не имею ни малейшего представления. Видимо, изучала тот самый чертов сюжет, по поводу которого у нее возникли разногласия с Коллманом. Но выводы и заключения держала при себе. Судя по всему, собиралась что-то исправить в своей работе. А мне говорила, что все это ужасно интересно — она ведь работала над книгой о Джорджоне, — и твердила, что предпочитает заниматься в библиотеке, чем сидеть на бесконечных заседаниях комитета, где она совсем не ко двору. Мысль об уходе и о том, что придется сидеть и дуться в своем углу, ее, конечно, расстраивала, но она оставалась до странности веселой.
— Это вас удивляло?
— Конечно. Джорджоне был ее любимым художником, но о нем уже написаны десятки книг. Но с другой стороны, — Ван Хеттерен печально посмотрел в окно, — она всегда была немного романтиком. — Вот еще одна тема для литератора, подумала Флавия. — Именно Джорджоне трогал ее за душу. Понимаете, художник с мировым именем умирает, разбитый горем, а Тициан сидит у его одра.
— А я полагала, что они рассорились. — Флавия вспомнила назидания Робертса и решила проявить знание вопроса.
— О нет. Во всяком случае, Луиза так не считала. Она говорила, что Тициан и любовница Джорджоне оставались добрыми друзьями. А увел ее у Джорджоне не Тициан, а другой художник — Пьетро Луцци.
— А что насчет ее ухода из комитета? — поспешно перебила его Флавия.
— Ах, это… Я не принимал ее всерьез. Каждый из нас когда-нибудь грозился уйти, особенно если не повезло и проиграл очередную из наших вечных баталий. Никогда не слышал, чтобы она раньше так говорила. Но я обрадовался. И Робертс, кстати, тоже. Его ведь тревожило ее отсутствие. Он рассмеялся и сказал, что доволен, что она приживается: начала ныть и жаловаться, как все остальные.
