Николь Апсон - Печаль на двоих
— Посмотри на Хильду, — любовно проговорила Ронни. — Помнишь, как она учила нас кроить и шить одежду? Хильда была племянницей деревенской портнихи, а мы не знали, с какой стороны браться за иголку. Кто мог бы тогда подумать, что мы добьемся подобного успеха?
— И я благодарю Бога, что Хильда все еще получает от работы такое же удовольствие, как и мы. Наверное, сейчас мы могли бы нанять любых закройщиц и любых мастеров, но, честное слово, мне кажется, если Хильда уйдет, наше дело развалится.
— Тогда будем молиться, чтобы она не ушла. И если благодаря нашей хорошей работе нам будет везти, как и прежде, мы сможем себе позволить кое-кому сшить платья и бесплатно. Шли эту девицу с образцами немедленно!
Леттис записала на листе бумаги все, что надо купить, и со списком в руке вошла в мастерскую.
— Попросите записать все это на наш счет. — Она отдала Марджори в руки пачку разноцветных лоскутов, чтобы та их рассортировала. — Отвези образцы в клуб, отдай их мисс Бэннерман и еще передай ей это письмо. У нас осталось всего несколько дней на переделки, так что, если можно, пусть она пришлет двух-трех женщин на примерку уже сегодня после полудня — тогда это ускорит дело. Но не задерживайтесь — у нас сегодня еще полно работы. Поезжайте на автобусе и вернитесь сюда не позже полудня.
— Заплатите за проезд и не забудьте вернуть сдачу, — подмигивая, крикнула ей Ронни. — Знаем мы вашего брата.
— Если бы вы, мисс, действительно знали, вы бы сгорели от стыда, — тоже подмигнув ей, добродушно ответила Марджори. — Скоро увидимся… если, конечно, меня кто-нибудь не переманит.
Марджори прошла по коридору к задней комнатушке, где девушки держали верхнюю одежду, и принялась рыться среди оставленных здесь утром пальто и шарфов в поисках своего скромного пальтишка. Какой только одежды тут не было: все стили и фасоны за последние двадцать лет, а то и больше. Сестры Мотли платили девушкам щедро, но те, купив однажды хорошее пальто, все же не могли себе позволить сменить его на новое только ради моды.
Эта одежда всевозможных форм и размеров напомнила Марджори ее последний день в тюрьме. Она шла вдоль открытых кабинок с одеждой для «выписки» отсидевшим срок, шла к собственной кабинке мимо нарядов, которым могла бы позавидовать любая распродажа ношеных вещей в Лондоне: юбки, нижние юбки, домашней вязки свитера, одни наряды невообразимо ярких цветов, другие — тусклые и выцветшие, одни — старые и в пятнах, другие — модные и почти не ношенные. Ее взгляд скользил от одной будущей жизни к другой, и наряды в этой жизни имели важное значение потому, что женщины возвращались к своему прошлому «я». Их больше не будут, как это принято в «Холлоуэе», причесывать под одну гребенку — после освобождения они смогут вернуть себе не только индивидуальность, но, возможно, и женственность.
Марджори нашла свое пальтишко, туго затянулась ремнем и вдруг вспомнила, как после последней отсидки в одной из кабинок увидела хорошенькую шубку: из нее уже вынули нафталин, и она выглядела как новенькая. Рядом на вешалке находилось черное крепдешиновое платье, а ниже на скамье располагались выстиранные и аккуратно сложенные черные шелковые трусы, чулки и бледно-розовый бюстгальтер. Марджори на мгновение замерла, завороженная непривычного вида одеждой, пытаясь вообразить прикосновение этого тонкого белья к собственной коже. К какой бы она возвращалась жизни, если бы ей принадлежали такие вещи? Но не успела ответить на свой вопрос, поскольку надзирательница резко подтолкнула ее вперед, к самым последним в ряду кабинкам, и она уже снова была Марджори Бейкер — одна из самых ярких личностей в здешней тюрьме и ничем не примечательное существо за ее воротами. Вид собственной одежды мгновенно рассыпал в прах все ее иллюзии, если таковые еще у нее оставались. В ее кабинке в вешалке никакой нужды не имелось: потертая шерстяная кофта, подаренная кем-то старая юбка, растянутые чулки, заштопанные и снова порванные — прямо как ее жизнь, — все это было свалено в бесформенную кучу на стуле. Марджори забрали в «Холлоуэй» зимой, а сейчас на дворе стоял май, но никто из ее домашних не позаботился принести одежду, более подходящую для весенней погоды, а согласиться на вещи из тюремного благотворительного магазина ей не позволяла гордость.
Стряхнув воспоминания, Марджори взяла в руки пакет и конверты, но в последнюю минуту заметила торчащую из чьего-то кармана помаду, положила пакет на пол и накрасилась. Она могла бы вытащить из чужих карманов парочку шиллингов, но подумают скорее всего именно на нее. К тому же у Марджори никогда не хватало духа воровать у своих. Она внимательно посмотрела на отражение в маленькой пудренице, которую кто-то любезно оставил на виду, и положила помаду на место.
Даже через полгода после освобождения Марджори никак не могла выбросить из головы воспоминания о поразившей ее тогда одежде. В этом-то, как говаривала мать, и была ее беда, и она знала, что мать не ошибалась. Марджори никогда не довольствовалась тем, что имела. Ей всегда хотелось большего.
«Правда, до недавнего времени у меня ничего такого и не имелось, чем можно было бы довольствоваться», — подумала она, осторожно спускаясь по железной лестнице, выходившей к расположенному позади дома мощенному булыжником внутреннему дворику. Марджори выросла на Кэмпбелл-роуд, что было не самым удачным вступлением в жизнь — стоило об этом упомянуть любому работодателю, и шансов получить работу у тебя как не бывало. В доме номер тридцать пять жило семь семей; Бейкеры занимали комнату на верхнем этаже напротив семьи точильщика ножей. В их трущобе не имелось ничего особенного — такими была усеяна вся их улица. И в мае, вскоре после того как Марджори вышла из тюрьмы, она вволю посмеялась, увидев, как на их улице к очередному празднику откуда-то вытащили и водрузили старое, скроенное из простыни знамя с надписью «Бедные, но преданные». Оно висело среди потрепанных флажков и выцветших национальных флагов, и Марджори, глядя на него, думала: «Преданные кому? Королю, который понятия не имеет об их существовании? Или общинной жизни старых добрых времен, когда их улица перебивалась как могла?» В такие лозунги могли верить лишь те, кто никогда здесь не жил. А, по мнению Марджори, единственное, что светило обитателям Кэмпбелл-роуд, это их соседка — «Холлоуэй». По крайней мере, благодаря удачному расположению тюрьмы, возвращаясь домой после отсидки, Марджори не надо было беспокоиться о плате за проезд.
Она пересекла Сент-Мартинс-лейн, прошла через Сесил-корт, прошагала мимо двух театров и оказалась на Чаринг-Кросс-роуд. Вдали Марджори заприметила автобус и, чтобы успеть на него, припустилась бежать к остановке. В это раннее утро людей вокруг почти не было, и она без труда успела к приходу автобуса. И хотя он оказался полупустой, мужчина, располагавшийся на одном из передних сидений нижнего яруса, уступил ей место. Марджори поблагодарила его вежливой улыбкой и, усевшись, уставилась в окно, чтобы он не подумал, будто его галантный поступок дает ему право завязать с ней беседу. Если она хоть чему-то и научилась от своего отца, так только тому, что на мужчин ни в чем в жизни полагаться нельзя. Давно поднаторев в умении их отваживать, Марджори сразу давала им понять, что ее привлекательная внешность вовсе не дает повода на что-то рассчитывать.
Отец ее, сколько она его помнила, всегда был страшным растратчиком. По ремеслу строитель, он без конца пропадал в Северном Лондоне, но весьма редко приносил домой больше тридцати шиллингов в неделю, а когда не работал, то за мелкие преступления сидел в тюрьме. Еще он был бабником — Марджори знала смысл этого слова задолго до того, как услышала само слово, — и в послевоенные годы сильно преуспел в своих ухлестываниях, пользуясь слабостью женщин, которые из-за нехватки мужчин сознавали, что замужество им не светит, и старались урвать хоть кусочек чужого счастья. Марджори ненавидела слабости отца и его дешевый оптимизм, но еще сильнее ненавидела мать за то, что она ему все позволяла. В том, что мать безропотно принимала свою судьбу, Марджори виделся прообраз и собственного будущего. Мысль о нем страшила ее больше, чем любая исходившая от властей угроза, и убеждала Марджори: полагайся только на саму себя, к чему бы это ни привело и какими бы неприятностями тебе ни грозило.
Она звонком подала знак водителю выпустить ее на Оксфорд-серкус и не спеша зашагала по Холлс-стрит, наслаждаясь прогулкой по приличному району города и тем, что здесь у нее дела. На сей раз все ведь будет по-другому? У нее теперь новая работа, которая ей отлично удается, и каждый день не похож на предыдущий; у нее есть подруги — одни из «Холлоуэя», другие — среди работниц сестер Мотли. И впервые в жизни у нее появилась надежда распрощаться с Кэмпбелл-роуд. Казалось, что всего этого ей должно быть достаточно. И все же ее мучила какая-то неудовлетворенность, и Марджори знала, что рано или поздно она захочет большего, тем самым доказывая, что ее мать была права. «Знаем мы вашего брата», — сказала мисс Ронни, и хотя Марджори понимала, что в этом замечании не имелось ни капли злого умысла, ей казалось, что оно намекало на предсказуемость ее будущего и невозможность его изменить.
