Чарльз Паллисер - Непогребенный
Он смотрел мне в глаза, пока я не отвел взгляд.
– Позволь, я обращу к тебе твой же вопрос. Что для тебя первостепенно? Что в конечном итоге главное?
Ответить оказалось нелегко.
– Наверное, наука. Истина. Гуманизм.– Я замолк.– Бога ради, Остин, это вопрос для студентов. Главное – стараться быть порядочным человеком. Стараться делать максимум. Я имею в виду, уважать и понимать других людей. Реализовывать свои интеллектуальные способности, обеспечивать потребности и наслаждаться прекрасным.
– Вот и различие между нами. Позволь, я тебе объясню. Предположим, тебе нужно описать свою жизнь как некое путешествие, что бы ты тогда сказал?
– Не понимаю.
– Я говорю о том, что для тебя жизнь – это медленное продвижение по открытой равнине; и спереди и сзади земля просматривается до горизонта.
– Ясно. А твоя жизнь тебе представляется иначе? Он улыбнулся:
– Да. Для меня жизнь – опасный поиск в густом тумане и тьме; под ногами узкая горная тропа, с обеих сторон бездна. Временами туман рассеивается, и, когда светлеет, я замечаю рядом головокружительные обрывы, но впереди виден пик, к которому я стремлюсь.
– В моей жизни тоже случаются нежданные приключения. К примеру, когда мне попалась ссылка на то, что в здешней библиотеке может найтись манускрипт...
– Я не о манускриптах говорю, – прервал меня Остин.– Как насчет страстей?
Я неловко ухмыльнулся:
– В нашем возрасте, Остин...
– В нашем возрасте! Что за чушь. Можно подумать, ты старик.
– Остин, мы уже не юнцы. Нам обоим скоро минет полсотни.
– Полсотни! Разве это возраст? Впереди еще несколько десятков лет.
– Так или иначе, страстей мне хватило, пора поставить точку.
– Полагаю, ты намекаешь на...
– Молчи, Остин. Право, я не хочу ворошить прошлое.
– Ас тех пор?
– С тех пор?
– Прошло уже больше двух десятков лет. Неужели с тех пор для тебя все кончилось, кроме профессиональной жизни?
– Моя профессиональная жизнь – которой ты, видимо, пренебрегаешь как малозначительной – даровала мне множество радостей и преимуществ. У меня есть ученики, коллеги, научные труды и книги. Полагаю, я уважаемый человек в колледже и в своей профессии. Можно смело утверждать, что многие из молодых людей, которых я учил, чувствуют ко мне такую же привязанность, как я к ним.
– Ты словно бы говоришь о прошлом. Разве у тебя нет желания завладеть этой должностью? Или тебя вполне устраивает, что она достанется этому типу – Скаттарду, так ты его назвал?
– Я уже сказал, что не намерен ради нее унижаться. Кроме того, это риск.
– Риск?
– Если станет известно, что я домогался профессорского звания и потерпел неудачу, я буду унижен.
– И это ты называешь риском?
– Мне не нужна эта должность. Моя профессиональная жизнь и без того полна.
– Отлично.– Остин откинулся на спинку кресла.– Ты никогда не подумывал о том, чтобы снова жениться?
– Я все еще женат, – отозвался я коротко. И, встретив испытующий взгляд Остина, добавил: – Насколько мне известно.
– Насколько тебе известно. Что ж, могу сказать...
– Я не хочу ничего знать. Я сказал уже, у меня нет желания обсуждать это.
– Неужели двадцать лет назад ты забыл о страстях навсегда? Ты ни к кому не питал с тех пор нежных чувств? – В его тоне слышалось скорее нетерпение, чем симпатия.
– Как бы я мог? Я не свободен. Кроме того, как я уже сказал, страстей мне хватило с избытком на всю жизнь.– Видя, как Остин молча за мной наблюдает, я ляпнул: – Я совершенно счастлив тем, что имею.
– Счастье, – произнес он мягко, – это нечто большее, чем отсутствие несчастий.
– Возможно, однако меня пугает воспоминание о том несчастье, которое я пережил двадцать лет назад. Отсутствие страданий – этого с меня довольно.
– Как ты можешь такое говорить? Единственное, что в жизни важно, – это страсть. Единственное.
На язык напрашивалось множество ответов: что так называемая страсть – это часто не более чем юношеская любовь к приключениям, желание оказаться в центре внимания, но, взглянув Остину в лицо, я не решился заговорить. В нем была такая сосредоточенность, такая сила чувств. Я отвел глаза. На что, черт возьми, он намекает? Что за страсть составляет существо его жизни? Кто объект этой страсти? Странно было даже связывать понятие «страсть» с человеком нашего возраста. И все же я не исключал, что он прав. Безусловно, прав, если речь идет о любви. Однако слово «любовь» Остин не упоминал.
– Что ты имеешь в виду под страстью?
– Как будто и так не понятно! Я имею в виду, что мы живем не в себе и для себя, а существуем настолько, насколько нас воссоздает воображение другого человека, – существуем, участвуя в его жизни с максимальной полнотой. Это участие касается воображения, интеллекта, физической и эмоциональной сферы – со всеми конфликтами, которые отсюда вытекают.
– Я в это не верю. По-моему, наш удел – полное одиночество. То, что ты описываешь, это просто временная одержимость.– Я улыбнулся.– Именно временная, пусть даже иногда она длится всю жизнь.
– Одиночество становится нашим уделом только по нашему собственному выбору.
Я был не согласен, но возражать не стал. Меня охватило любопытство.
– А это отвлеченное понятие, которое ты именуешь страстью, сильно отличается от любви, привязанности?
Он как будто на миг задумался, прежде чем ответить:
– Скажу так. О страсти речь идет в том случае, если человек, к которому ты испытываешь соответствующее чувство, просит тебя преступить границы нравственности и ты соглашаешься.
– Ты говоришь о чем-то вроде лжи или кражи? Он усмехнулся:
– Приблизительно. Или о чем-то похуже, если ты способен такое вообразить.
– Не представляю себе, чтобы я такое сделал.
– Разве? Помолчав, я спросил:
– Так значит, в данное время имеется какой-то объект твоей страсти?
Он безмолвно кивнул.
– Я заинтригован.– Я сделал паузу, давая Остину возможность что-нибудь добавить. Он не произнес ни слова. Кто была та загадочная женщина, которую он любил? И не было ли связано с этим разговором полученное мною приглашение? А неприятности, в которые он – несомненно – впутался?
– Скажи, ты счастлив? Следуя своей страсти.
– Счастлив? – Остин рассмеялся.– Счастье – это то, что испытываешь, прогуливаясь в погожий денек или вернувшись домой после приятной встречи с друзьями. Нет, страсть не сделала меня счастливым. Она повергла меня в бездну отчаяния. Вознесла на вершины восторга.– И едва слышным шепотом, так что я не знал, не обманывает ли меня слух, добавил: – И увлекла к погибели.
– Если есть выбор, я предпочту скорее счастье, чем страсть.
– Если ты можешь так легко отодвинуть ее в сторону, значит, со студенческих времен ты нисколько не повзрослел, – отозвался он. И с оттенком глубочайшего презрения в голосе спросил: – Говоришь, тебе хватило страстей? Одной недолгой женитьбы достало на все эти годы?
– Довольно об этом, Остин.
– Думаю, твой случай тяжелее моего.– Он произнес это серьезно.– В смертный час ты поймешь, что никогда и не жил.
– Ну нет, я жил.
– Однажды. Двадцать с лишним лет назад.
Я был ошеломлен, услышав его холодный, едва ли не насмешливый тон. Он делал вид, будто не понимал, что это для меня значит. Не понимал?
– Я бы предпочел не говорить об этом.
– Ты, наверное, винишь себя?
– Виню себя? Да, пожалуй. Я был наивен, доверчив, не знал жизни. И, поскольку уж затеялась откровенная беседа, признаюсь, что долгое время злился на тебя.
– Ты злился на меня?
– Остин, что бы я ни чувствовал в то время, ты должен понять: если бы я на тебя обижался за роль, которую ты сыграл, я бы ни за что не принял твое приглашение.
– А какую роль я, по-твоему, сыграл?
– Боюсь, придется тебе довольствоваться тем, что уже сказано. Я не собираюсь проводить... эксгумацию, после стольких-то лет.
– Ты в самом деле не слышал никаких новостей?..
– Она мертва. Для меня она мертва.
– Я слышал от одного старого приятеля в Неаполе...
– Не хочу ничего знать, Остин. Больше ни слова. Я предполагаю, она жива, потому что, если бы она умерла, я бы от кого-нибудь об этом услышал.
– Я слышал от одного старого приятеля в Неаполе, что у них родился ребенок. Ты знал об этом?
Бок пронзило болью, словно от удара кинжалом. Я встряхнул головой. Голос Остина доходил приглушенно, как через слой воды:
– Девочка. Сейчас ей около пятнадцати. Мне сказали, она очень умная и красивая. Похожа на мать, а глаза от отца.
Я спрятал лицо в ладонях.
– Не хочешь слышать правду, да? Странно для историка. Похоже на профессиональную несостоятельность, не думаешь?
Я отнял ладони и отвернулся.
– Зря я приехал.
– Все это – твое пристрастие к успокоительным компромиссам.– Он коротко рассмеялся.– Вот в чем твоя страсть: компромисс. Не насмехаешься над чужими верованиями, какими бы неправильными они тебе ни казались. Как это типично для среднего класса, как характерно для англичанина и для обывателя. Но ты очень многого не понимаешь. Твое существование всегда было привилегированным, защищенным. А теперь ты и вовсе заполз в раковину. Ты всю жизнь перестраховывался, осторожничал. Тебе и не снились те ужасы, падения и восторги, которые пережил я.
