Сара Уотерс - Тонкая работа
— Как я буду жить без вас, миссис Саксби? — сказала я.
Я почувствовала вдруг, что этот вопрос вызвал в ней смятение. Она не сразу ответила.
— Лучше, девочка моя, лучше, — прошептала она, — чем со мной.
— Нет!
— Намного лучше, — кивнула она.
— Как вы можете так говорить? Ведь если бы я осталась с вами, если бы не поехала с Джентльменом в «Терновник»... О, лучше бы я всегда была с вами!
И заплакала, уткнувшись лицом в складки ее юбки.
— Тише, тише, — сказала она. И погладила меня по голове. — Тише...
Грубая тюремная ткань колола щеку, жесткий стул давил под ребро, но я сидела не шелохнувшись, а она успокаивала меня, словно маленькую. И наконец мы обе замолчали. В камере было крохотное окошко, под самым потолком, пропускавшее две-три полоски солнечного света. Мы смотрели, как они перемещаются по каменным плитам пола, словно ползут. Никогда не думала, что свет может так двигаться. Как пальцы. А когда он переполз с одной стены на другую, я услышала шаги, и женская рука легла мне на плечо:
— Время истекло. Пора прощаться.
Мы встали. Я смотрела на миссис Саксби. Взгляд ее глаз был ясен, только с лицом вдруг что-то произошло: оно стало серым и дряблым, как глина.
— Милая Сью, — произнесла она, — ты была так добра ко мне...
И привлекла меня к себе, прижалась губами к самому уху. Губы ее были холодные, как у мертвеца, и дергались как в судороге.
— Милая моя... — начала она прерывистым шепотом.
Я отпрянула назад. «Не говорите этого!» — умоляла я мысленно. Хотя не знаю, могла ли я вымолвить, о чем не хочу слышать, знаю только одно: мне вдруг стало страшно. «Не говорите об этом!»
Она обняла меня еще крепче.
— Милая моя... — И продолжала жарким шепотом: — Обещай, что будешь смотреть на меня завтра. Смотри. Не закрывай глаз. А потом, если когда услышишь, что обо мне говорят дурное, а меня уж нет, вспомни...
— Обещаю! — сказала я с ужасом и одновременно с облегчением. — Обещаю.
Это были мои последние слова, которые я ей сказала. Потом, наверное, надзирательница снова тронула меня за плечо и вывела в коридор. Сейчас не вспомню. Зато помню, как шла по тюремному двору и солнце светило мне в лицо — и я вскрикнула, отвернулась и подумала: как странно, и неправильно, и ужасно все это: что солнце светит, светит даже сейчас, даже здесь...
Потом помню голос привратника. Я слышала лишь голос, слов не понимала. Он спрашивал о чем-то у сопровождавшей меня надзирательницы. Та кивнула.
— Одна из... — сказала, покосившись на меня. — Другая сегодня утром приходила...
И только гораздо позже я с удивлением вспомнила эти ее слова. А в тот момент я была такая несчастная и измученная, что ничему уже не удивлялась. Как в полусне, я дошагала до Лэнт-стрит, стараясь держаться в тени, подальше от солнечных лучей. Перед дверью мастерской мистера Иббза сгрудились мальчишки: они мелом выводили на каменных ступеньках петлю, а завидев меня, с воплями разбежались кто куда. Я к такому привыкла в последнее время и не стала грозить им вслед, но рисунок затоптала. Войдя, перевела дух и огляделась — вот слесарный верстак, весь покрытый пылью, вот инструменты и заготовки для ключей, уже потускневшие, а вот суконная занавеска, частично сорванная с колец. Когда я шла по мастерской, под ногами слышался хруст, потому что однажды — когда это было, не помню, — кто-то перевернул жаровню, и угли и зола рассыпались по полу. Навести порядок было нетрудно: угли я замела, жаровню водрузила на место, но пол и без того был безнадежно испорчен; тут и там зияли щели, потому что полицейские искали тайники и выворачивали доски. Под досками было темно и пусто, и, если посветить фонарем, на глубине двух футов виднелась земля: влажная, черная, усыпанная костями и устричными раковинами, там бегали жуки и ползали черви.
Стол был задвинут в угол. Я подошла к нему и села в старое кресло миссис Саксби. Чарли Хвост устроился у моих ног. Бедный Чарли Хвост, он так и не залаял с тех пор, как мистер Иббз дернул его за ошейник, — когда я вошла, он завилял хвостом, подошел ближе, чтобы я потрепала его за ушами, но потом лег пластом и положил голову на лапы.
Я тоже сидела тихо, и так прошел примерно час, потом зашла Неженка. Она принесла нам поесть. Мне есть не хотелось, ей тоже, но, чтобы купить еду, ей пришлось украсть кошелек, так что я достала миски и ложки и мы молча поужинали, все время поглядывая на тикающие часы — старые голландские ходики на каминной полке, — мерно тикая, они отмеряли... о, мы прекрасно знали, что они отмеряют последние часы жизни миссис Саксби! Мне они представлялись так зримо, что, если бы это было возможно, я могла бы пощупать каждую минуту, каждую секунду.
— Хочешь, я останусь? — спросила Неженка, когда пора было уходить. — Нехорошо, что ты все время тут одна...
Но я ответила, что мне так лучше, и в конце концов она поцеловала меня в щеку и ушла, и снова мы с Чарли Хвостом остались одни — одни в пустом, сумрачном доме. Я зажгла другие свечи. Представила, как миссис Саксби сидит сейчас в ярко освещенной камере. А потом представила ее не там, где она сейчас, а здесь, в нашей кухне: кормит младенца, пьет чай, подставляет мне щеку для поцелуя... Вот режет мясо, утирает губы, зевает... Часы все тикали — но только чаще, казалось, и громче, чем обычно. Я уронила голову на стол, на руки. Как же я устала! Закрыла глаза. Не удержалась. Я ведь хотела бодрствовать, но закрыла глаза — и заснула.
Я будто провалилась в черноту и очнулась от странных звуков: от шарканья ног и гула голосов, доносившихся с улицы. Еще не до конца проснувшись, я подумала: «Должно быть, сегодня праздник, будет ярмарка. Какой сегодня день?» Открыла глаза. Зажженные с вечера свечи истаяли до восковых лужиц, язычки пламени над ними стояли, как призраки, и я вдруг вспомнила, где нахожусь. Было семь часов утра. Через три часа миссис Саксби повесят. Люди, которых я слышала, направлялись в Хорсмангер-лейн — занять удобные места. Но прежде им хотелось заглянуть на Лэнт-стрит — поглазеть на дом.
Потом, ближе к полудню, их стало больше.
«Где это?» — слышала я голоса. А потом: «Да, вот то самое место. Говорят, кровь хлестала так, что все стены стали красные...», «Говорят, убитый перед смертью богохульствовал...», «Говорят, эта женщина душила младенцев...», «Говорят, он надул ее с платой за квартиру...», «Прямо жуть берет, да?», «Так ему и надо...», «Говорят...»
Они подходили, задерживались на минутку перед дверью, потом шли дальше, некоторые пробрались к заднему крыльцу и дергали дверь кухни, подходили к окну и заглядывали в щели в ставнях, но я все крепко-накрепко закрыла. Не знаю, догадывались ли они о том, что я в доме. Время от времени какой-нибудь мальчишка принимался кричать: «Впустите нас, впустите! Шиллинг — за погляд!» — или: «У! У! Я призрак убитого дядьки, я требую мщения!» — но, думаю, они это делали, чтобы подразнить приятелей, а не меня. Но все равно слушать это было противно, а Чарли Хвост, бедняжка, заслышав очередной крик или стук, жался ко мне, вздрагивал и безуспешно пытался залаять. Наконец я отвела его наверх, где не так был слышен шум.
Но потом, через некоторое время, шум понемногу затих, и это было еще хуже, потому что это означало, что все любопытствующие дошли, заняли места и приготовились смотреть на казнь. Значит, уже скоро. Я оставила Чарли Хвоста на втором этаже, а сама поднялась еще на один пролет, поднималась медленно, словно ноги у меня налиты свинцом. Остановилась у чердачной двери — боялась войти. Там стояла кровать, на которой я появилась на свет. У стены — умывальник, над ним — кусок клеенки. Когда я в последний раз заходила сюда, Джентльмен, еще живой и пьяный, отплясывал с Неженкой и Джоном внизу, в кухне. Я стояла у окна, и морозные узоры под моей рукой превращались в мутные капли... Миссис Саксби подошла ко мне и погладила по голове... Теперь я тоже подошла к окну. Подошла, посмотрела, и у меня закружилась голова, потому что улицы Боро, в тот давний вечер темные и пустынные, теперь были залиты светом и буквально забиты людьми — столько народу высыпало! Люди стояли на мостовой, перекрыв движение, на стенах, на подоконниках, сидели на фонарных столбах, на деревьях и на печных трубах. Одни поднимали вверх детишек, другие тянули шеи, чтобы лучше видеть. Загородившись ладонью от солнца, всматривались в даль. И все головы были повернуты в одну сторону.
Все смотрели на крышу тюремных ворот. Помост уже установили, веревку укрепили. Рядом прохаживался человек, осматривал люк.
Я была почти спокойна, только тошнило немного. Я вспомнила, о чем просила миссис Саксби, какие были ее последние слова. Я обещала ей. Думала, что выдержу. Казалось, это такая малость — по сравнению с ее страданиями... Человек тем временем взял веревку и проверил ее длину. Люди в толпе вытянули шеи, чтобы лучше видеть. Я начала бояться. Тем не менее подумала, что должна досмотреть до конца. «Я должна. Должна», — твердила я мысленно. Когда ее о том же просила моя мать, она выполнила просьбу, и я тоже не подведу. Что еще я могла для нее сделать? Больше ничего.
