Сара Уотерс - Тонкая работа
Когда я шла по Боро, вслед мне неслись проклятия. Однажды незнакомая девочка бросила в меня камень.
В другое время я бы из-за этого страшно переживала. А теперь мне было все равно. Я думала только об одном: чтобы как можно чаще видеться с миссис Саксби. Они держали ее в тюрьме на Хорсмангерлейн. Там я и проводила все дни напролет — сидела на ступеньке у ворот, если было рано и еще не пускали, беседовала с надзирателями или с человеком, который вел ее дело в суде. Один приятель мистера Иббза нашел его для нас: сказал, что он постоянно спасает от виселицы даже самых закоренелых злодеев. Но мне честно признался, что наше дело неважное.
Самое большее, на что мы можем надеяться, — сказал он, — что судья примет во внимание ее преклонный возраст и сжалится над ней.
Я говорила ему, и не раз:
— А вдруг можно доказать, что она невиновна?
Он качал головой.
— Где доказательства? — говорил он. — Кроме того, она сама призналась. Зачем ей было это делать?
Я не знала, и мне нечего было ему ответить. После этого он оставлял меня одну у тюремных ворот — шел быстро, не оглядываясь, выходил на улицу и подзывал экипаж, а я смотрела ему вслед, сжав ладонями виски, потому что и его крик, и стук копыт, и скрип колес, и движение людской толпы, и даже булыжники под моими ногами причиняли мне боль. Все причиняло боль, казалось чересчур громким, чересчур быстрым, чересчур пронзительным. Много раз я останавливалась и вспоминала Джентльмена, как он зажимает свою рану рукой, смотрит ошарашенно на наши такие же безумные лица. «Как же так получилось?» — сказал он. Вот и мне хотелось сейчас сказать всем, каждому встречному: «Как же это случилось? Почему? Как вы можете тут стоять и просто смотреть на меня?..»
Я бы писала письма, если бы умела писать и знала бы кому. Я бы пошла к дому того человека, которого назначили в судьи, если бы знала, где этот дом. Но я ничего такого не сделала. И если и было мне какое-то утешение — то рядом с миссис Саксби и в тюрьме, хоть и была она мрачной и унылой, — по крайней мере, в тюрьме было тихо. Я проводила там больше времени, чем мне было положено, и все по доброте надзирателей: наверное, они думали, что я совсем юная и несмышленая.
— Ваша дочка пришла, — говорили они, отпирая камеру.
И каждый раз она вскидывала голову и быстро пробегала глазами по моему лицу или беспокойно поглядывала мне через плечо, словно не верила, что меня снова к ней впустили и что разрешат еще остаться. Так я думала тогда.
Она силилась улыбнуться.
— Девочка моя. Одна?
— Одна, — отвечала я.
— Ну и хорошо, — говорила она чуть погодя и брала меня за руку. — Правда? Только ты и я. Это хорошо.
Она молча держала меня за руку. Разговаривать не любила. Когда, особенно в первое время, я плакала, бранилась и просила ее отказаться от признания, от моих слов она так расстраивалась, что я начинала опасаться за ее здоровье.
— Не надо, — говорила она, лицо ее делалось бледным и словно застывшим. — Я это сделала, и точка. И больше не хочу об этом слышать.
Я помнила эту ее странность и сидела молча, только поглаживала ее пальцы. Каждый раз они казались мне все тоньше. Надзиратели сказали, что она не притрагивается к еде. Смотреть, как истончаются эти могучие руки, было мучительней всего: мне казалось, что все, что идет не так, исправится, как только руки миссис Саксби снова станут сильными и красивыми. Все деньги, какие еще оставались в доме на Лэнт-стрит, я потратила на то, чтобы найти адвоката, но все, что мне удавалось теперь выручить в долг или под заклад, я тратила на еду, которая, на мой взгляд, могла ее порадовать: креветки, например, или сервелат, или пудинг. Однажды принесла ей леденцовую мышку — думала, она вспомнит те времена, когда брала меня к себе в постель и рассказывала про Нэнси из «Оливера Твиста». Однако она, кажется, не вспомнила: взяла и не глядя отложила в сторону, сказала, что потом попробует, — она все время так говорила. В конце концов надзиратели посоветовали мне не тратить денег попусту. Всю еду она передавала им.
Много раз она брала мое лицо в ладони. Много раз целовала меня. Один или два раза даже крепко сжала и, кажется, готова была сообщить нечто ужасное, но каждый раз в последний момент переводила разговор на другое, и все забывалось. Возможно, я могла ее о чем-то спросить — возможно, меня мучили какие-то странные мысли или сомнения, — но я все равно молчала, как она. И без того сейчас трудные времена, зачем же еще ухудшать? Вместо этого мы говорили обо мне — как я живу сейчас и как думаю жить дальше.
— Ты сохранишь наш старый дом на Лэнт-стрит? — спрашивала, бывало, она.
— Еще бы! — отвечала я.
— Ты ведь не думаешь переехать?
— Переехать? Нет! Я буду беречь его для вас — до того дня, когда вас выпустят...
Я не стала рассказывать ей, как переменилось все в доме, после того как и ее, и мистера Иббза, и сестру мистера Иббза забрали. Я не стала рассказывать, что соседи перестали заглядывать ко мне, что девчонка швырнула в меня камнем, что люди — незнакомые люди — приходят и стоят часами у дверей и окон, надеясь заглянуть туда, где зарезали Джентльмена. Я не стала рассказывать, как мы с Неженкой потели, отскребая и отмывая кровавые пятна от пола, как скребли и скребли, и сколько ведер красной от крови воды вынесли, и что в конце концов мы решили оставить это, потому что, когда мы отскребли верхний слой, под ним дерево оказалось окрашенным в зловеще розовый цвет. Я не стала рассказывать ей обо всех других местах: о дверях, о потолке — и о предметах: о картинах, что висели на стенах, об украшениях на каминной полке, о тарелках, ножах и вилках, — которые тоже, как выяснилось, были забрызганы кровью Джентльмена.
И я не сказала, как, подметая и отмывая кухню, я натыкалась на тысячи мелочей, напоминавших мне о моей прежней жизни: собачья шерсть, осколки чашек, фальшивые фартинги, игральные карты, зарубки на дверном косяке, которыми мистер Иббз отмечал мой рост, — и как я плакала над каждой такой находкой, закрыв лицо ладонями.
По ночам, если мне удавалось заснуть, я видела во сне убийство. Мне снилось, что я убиваю мужчину, а потом иду по улицам Лондона и несу его тело в мешке, таком тесном, что весь он там не умещается. Мне снился Джентльмен. Я видела, как встречаю его среди могил у маленькой красной часовни в «Терновнике» и он показывает мне гробницу своей матери. Гробница на замке, и мне нужна болванка и напильник, чтобы выпилить подходящий ключ. И каждую ночь я принимаюсь за работу, зная, что должна все делать очень быстро, и каждый раз, когда работа почти окончена, обязательно случается что-нибудь странное: то ключ съеживается или разрастается до невероятных размеров, то напильник плавится у меня в руках — и мне никак не удается вовремя выпилить ключ...
«Слишком поздно», — говорит мне тогда Джентльмен.
Однажды он сказал это голосом Мод.
Слишком поздно.
Я посмотрела — а ее нигде нет.
Я ее не видела с той самой ночи, когда погиб Джентльмен. Я не знала, где она. Знала, что полицейские продержали ее дольше, чем меня, потому что она назвала свое имя, и оно попало в газеты, и, конечно же, доктор Кристи его увидел. Я узнала об этом от тюремных надзирателей. Открылось, что она жена Джентльмена и что, видимо, сидела в сумасшедшем доме и сбежала, и полицейские ломали голову, что с ней делать: отпустить на все четыре стороны либо поместить обратно в сумасшедший дом. Доктор Кристи сказал, что только ему решать, и тогда они пригласили его осмотреть ее. У меня сердце зашлось, когда я про это услышала. Я даже видеть ванну не могла без дрожи. Но что дальше-то случилось: он как глянул на нее, весь затрясся и побледнел как полотно, а потом объяснил, что это от наплыва чувств, потому что оказалось, она целиком и полностью выздоровела. Он сказал, это лишний раз доказывает действенность его методов лечения. И дал в газеты рекламу с описаниями своего дома. Таким образом он огреб кучу новых пациенток и теперь, я думаю, живет припеваючи.
Мод же после этого выпустили, и она как сквозь землю провалилась. Может, вернулась в «Терновник». Но на Лэнт-стрит больше не показывалась. Думаю, из страха — еще бы! — потому что, ясное дело, я бы своими руками ее задушила, только сунься.
И все же мне почему-то казалось, что она придет. Я хорошо представляла себе эту картину. «Может, сегодня, — говорила я себе каждое утро, — как раз сегодня она и придет». А потом, вечером: «Может, завтра».
Но, как я уже говорила, она так и не пришла. Настал день суда. Это случилось в середине августа. Все лето жара стояла несусветная, и в суде — где от зевак яблоку негде было упасть — было душно: каждый час звали человека, который разбрызгивал воду по полу, чтобы как-то охладить помещение. Я сидела рядом с Неженкой. Надеялась, что сяду на отдельную скамью рядом с миссис Саксби и смогу держать ее за руку, но полицейские рассмеялись мне в лицо, когда я об этом попросила. Ее усадили отдельно и, когда вводили в зал суда или выводили, надевали ей наручники. Серое тюремное платье слишком подчеркивало желтизну лица, зато седые волосы так и сияли на фоне темных, покрытых деревянными панелями стен. Войдя в зал и увидев всю эту толпу зевак, пришедших посмотреть на нее, она вздрогнула. Но потом отыскала среди них мое лицо, и, думаю, ей стало полегче. Время от времени, пока тянулся суд, она поглядывала на меня, и мне показалось, что она периодически пробегает глазами по залу, словно еще кого-то ищет. Но, видно, не находила.
