Эллис Питерс - Роза в уплату
— Милорд, я подумал, что лучше рассказать все вам, а дальше вы поступите, как найдете нужным. Вчера из-за дождя я остался ночевать у моей сестры, а утром вернулся домой и вышел в сад. Милорд, розовый куст госпожи Перл разрублен и сломан, а один из ваших братьев лежит под ним мертвый.
Аббат Радульфус на некоторое время погрузился в тяжкое раздумье. Потом он произнес:
— Если вы знаете, кто это, назовите его имя.
— Я знаю его. Он трижды раз в году приходил срезать розу для госпожи Перл. Это брат Эльюрик, хранитель алтаря пречистой девы Марии.
На этот раз молчание было более долгим и еще более тяжелым. Затем аббат спросил:
— И давно вы нашли его?
— Перед самой заутреней, милорд. Когда я проходил мимо церкви, служба еще не началась. Я пришел сюда сразу, но привратник не хотел беспокоить вас во время богослужения.
— И вы все оставили на месте? Ничего не тронули?
— Я только приподнял его голову, чтобы посмотреть на лицо. Он лежит в том же положении, как я нашел его.
— Хорошо! — сказал Радульфус и поморщился: это слово вполне подходило к оценке действий Найалла, но в остальном ничего хорошего, разумеется, не было, напротив, все выглядело весьма мрачно и страшно. — Подождите минуту, я пошлю еще кое за кем, и мы все вместе пойдем в ваш сад.
Не сказав больше никому ни слова, даже приору, аббат взял с собой брата Ансельма и брата Кадфаэля, которые подписали договор с Джудит Перл как свидетели со стороны аббатства. Только им поведал аббат Радульфус о беде брата Эльюрика, и им же он сообщил ужасную новость. Духовник Эльюрика был связан тайной исповеди, да и в любом случае аббат Радульфус не выбрал бы субприора Ричарда в качестве мудрого советчика в таком трудном деле.
Молча стояли они вчетвером у тела брата Эльюрика, глядя на жалкую кучу черного тряпья, отброшенную в сторону руку покойного, искалеченный куст и окровавленный нож. Найалл отошел на несколько шагов, не желая мешать монахам, но был готов в любой момент ответить на их вопросы.
— Бедное исстрадавшееся дитя, — вздохнув, промолвил аббат Радульфус. — Боюсь, мне не удалось помочь ему, его болезнь была более тяжелой, чем мне показалось. Он просил освободить его от обязанности вручать розу, но не мог вынести, чтобы это делал кто-то другой, и попытался погубить куст. И погубил себя вместе с ним.
Кадфаэль пристально вглядывался в истоптанную землю. Все они старались не подходить слишком близко, чтобы ничего не потревожить, чтобы все осталось таким же, каким было, когда Найалл опустился на колени и повернул к свету бледное мертвое лицо.
— Вы считаете, он лишил себя жизни? — спросил Ансельм. — Значит, мы должны осудить его как самоубийцу? Как бы нам ни было жаль его?
— А что же еще? Скорее всего, эта нежданная любовь, свалившаяся на него, въелась в его душу так глубоко, что он не мог пережить, чтобы кто-нибудь другой пошел к этой женщине. А иначе зачем он выскользнул ночью из монастыря и прокрался сюда, в этот сад? Зачем было рубить куст? И оставалась одна только ступенька, которую он в отчаянии и перешагнул, — внушенное сатаной желание вместе с розами погубить и свою жизнь. Он думал, что такая смерть наверняка запечатлит его образ в памяти этой женщины. Ведь вам двоим известно, как велико было его отчаяние. Вот и нож лежит возле его руки.
Это был не кинжал, а простой нож на длинном черенке, острый и тонкий, такой обычно носят при себе для самых разных надобностей: им можно и мясо резать за столом, и обороняться где-нибудь в пути от разбойников или от кабана в лесу.
— Возле руки, но не в руке, — коротко заметил Кадфаэль.
Аббат Радульфус и брат Ансельм повернулись и внимательно посмотрели на него. В глазах у них мелькнула надежда.
— Смотрите, как он вцепился пальцами в землю, — продолжал Кадфаэль. — Причем на земле крови нет, а нож в крови по самую рукоятку. Троньте его руку, видите — она уже коченеет, сжимая землю. Нет, он никогда не держал ножа в руке. А если бы он носил при себе нож, разве не висели бы у него на поясе ножны? Ни один человек в здравом уме не станет носить такой нож без чехла.
— Человек, который не в себе, станет, — печально возразил аббат. — Ему нужен был нож, чтобы сделать с розовым кустом то, что он сделал. Разве не так?
— То, что сделано с розовым кустом, сделано не этим ножом, — сказал Кадфаэль решительно. — Даже острым ножом такой толстый ствол пришлось бы рубить никак не меньше часа. Это сделано другим орудием, более подходящим для такого дела, серпом или топориком. Более того, смотрите, след от удара начинается гораздо выше, там, где одним, ну, двумя ударами можно было перерубить ветку. Но потом трещина на стволе сползает вниз, к толстой части, откуда в течение многих лет отпиливали сухие ветки, и на их месте образовались очень твердые наросты.
— Боюсь, брат Эльюрик был не мастер управляться с топором, — произнес брат Ансельм, криво улыбнувшись.
— А второго удара не последовало, — продолжал Кадфаэль, как будто его и не прерывали. — Если бы ударили второй раз, куст был бы срублен. Я думаю, что и первому, единственному удару помешали. Кто-то вцепился в руку, занесшую топор, и он скользнул по толстому пню. Наверное, топор крепко застрял в нем, а у человека, который держал его, не было времени ухватиться обеими руками и выдернуть. Иначе зачем он стал бы хвататься за нож?
— Ты хочешь сказать, — медленно произнес аббат Радульфус, — что здесь ночью были два человека? Один, пытавшийся срубить куст, и другой, пытавшийся ему помешать?
— Да, мне кажется, так.
— И тот, кто пытался защитить куст, кто схватил разбойника за руку, отчего топор соскользнул, и кто получил за это удар ножом…
— Был брат Эльюрик. А как могло быть иначе? Без сомнения, он пришел сюда ночью потихоньку, своею волей, но не для того, чтобы срубить куст, скорее, чтобы сказать последнее «прости» своей несбыточной мечте, посмотреть последний раз на розы, которые никогда больше не увидит. Но он пришел очень вовремя и застал здесь человека, у которого были совершенно иные намерения, который собрался рубить розовый куст. Разве мог Эльюрик вытерпеть такое? Конечно, он бросился на защиту куста, вцепился в руку, занесшую топор, и отвел его в сторону, так что он вонзился в толстую часть ствола, у корня. Борьба, которая, судя по следам на земле, завязалась, длилась, очевидно, недолго. Эльюрик был безоружен. У другого же, пусть он и не мог воспользоваться своим топором, был нож. И он пустил его в ход.
Воцарилось молчание, оно длилось долго. Аббат и брат Ансельм смотрели на Кадфаэля и обдумывали его слова. Постепенно они начинали верить тому, что он сказал, и на их лицах стало проступать что-то похожее на облегчение и благодарность. Ведь если Эльюрик не самоубийца, если он встретил смерть, честно исполняя свой долг, пытаясь предотвратить злодеяние, тогда, независимо от его мелких прегрешений, ему обеспечено место успокоения на кладбище и в потустороннем мире, как блудному сыну, вернувшемуся в отчий дом.
— Если бы все случилось иначе, — настаивал Кадфаэль, — топор был бы здесь. А его нет. И вытащил его, конечно, не наш брат. Да и принес его сюда, клянусь, не он.
— Но если ты прав, — произнес Ансельм задумчиво, — тогда тот, другой, ушел, не закончив начатое.
— Да, он вытащил застрявший топор и бежал, желая как можно скорее оказаться подальше от места, где совершил убийство. Осмелюсь утверждать: он и не думал убивать, это было сделано в минуту отчаяния и страха, когда наш несчастный брат в ярости бросился на него. Злодей бежал от мертвого Эльюрика в куда большем ужасе, чем бежал бы от живого.
— Тем не менее это убийство, — строго сказал аббат Радульфус.
— Да, убийство.
— Значит, я должен известить замок. Это дело светских властей — ловить убийц. Жаль, — добавил аббат, — что Хью Берингар уехал на север, придется ждать его возвращения. Хотя, без сомнения, Алан Хербард немедленно пошлет за ним и сообщит о том, что произошло. Можем ли мы сделать здесь что-нибудь еще до того, как унесем брата Эльюрика домой?
— Давайте, по крайней мере, внимательно осмотрим все. Одно я готов сказать с определенностью, и вы сами можете убедиться в этом — все случилось после того, как дождь перестал. Когда они оба пришли сюда, почва была мягкой, поглядите, как хорошо видны их следы. А спина и плечи рясы юноши сухие. Может быть, мы теперь повернем его? Нас тут достаточно, мы сможем засвидетельствовать, в каком виде здесь все было.
Они подошли, с должным благоговением подняли остывшее, но еще не совсем окоченевшее тело и уложили его на спину на траве, выпрямив руки и ноги. Ряса Эльюрика спереди потемнела от влаги, впитавшейся с земли, а с левой стороны груди виднелось большое пятно запекшейся крови. Если в момент смерти лицо Эльюрика и носило печать ярости, страха и боли, то теперь оно приобрело выражение покоя, мягкости и юношеской невинности. Только полуоткрытые, словно рассерженные глаза хранили отсвет растревоженной души. Аббат Радульфус наклонился, осторожно закрыл их и стер грязь с бледных щек.
