Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина

В ответ на пылкую речь друга Саверио долго молчал. А потом обратил на Бениньо отчаянный взгляд и сухо проговорил:

– Ты ничего не знаешь о моем отце, Лаурино. А ведь он страшный человек.

Сбитый с толку Бениньо нахмурился:

– Вот от этих речей меня уволь, Саверио. Тебе, баловню судьбы, легко сетовать на сурового родителя, и я тебе не учитель. Но твой отец спас меня от неминуемой гибели, растил, как родного, и открыл для меня целый мир, о котором я и помышлять не мог. А потому передо мной на мессера Доменико ядом не плюй. Я и слушать не стану.

– Ядом?! – взвился Саверио и осекся, глотая воздух, будто подавившись словами. Пот тек по бледному лицу, руки мелко дрожали. А потом он бросился к Лауро и схватил его за отвороты камзола с неожиданной для хрупких ладоней силой.

– Ядом… – как в бреду, прошептал он, – ядом.

И вдруг, точно река, сломавшая зимний лед, он разразился словами. Не выпуская камзола Лауро, он говорил и говорил, повторяясь, путаясь, захлебываясь фразами, будто идущей горлом кровью. А Бениньо, застывший и онемевший, слушал.

…Мессер Доменико был вовсе не тем блестящим вельможей, за которого принимал его доверчивый воспитанник. В действительности он и Джироламо много лет были крупными политическими интриганами и шантажистами.

Доменико, словно ворон, кружил над полями боев, мог загубить зревший мирный договор или прославить на всю Европу вчерашнего мелкого шулера. Как? У него были свои методы, отменно отлаженные и не дающие осечек. Его боялись люди, не боящиеся ни Господа, ни Сатаны. И в ход последней войны Доменико тоже вмешался в свой час, долго выжидая, кто ему щедрее заплатит, покуда вокруг лились реки крови. Выбрав сторону, он хладнокровно дернул одному ему ведомые нити, мало интересуясь жертвами.

– Ты спрашивал, здоров ли я? – хрипло шептал Саверио другу. – Нет, я не здоров… Я уже родился хворым, паршивая ветвь гнилого корня. Как с этим жить, Рино? Как с этим дышать? А ведь я ничего не подозревал. Столько лет я слепо преклонялся перед отцом, списывая все его странности на его непростую судьбу, множество пройденных войн, смерть матушки. Я узнал правду прошлой зимой. Я не поверил и бросился к дяде Джироламо. А он даже не отрицал. Спокойно заявил, что от меня давно пора прекратить все скрывать. Что он не ждет моего понимания, просто знает, что придет время – и я сам брошу свои юношеские утопические замашки и сумею расставить все по местам. Господи… Он искренне верил, что так и случится. Что однажды я едва ли не гордиться стану отцовскими преступлениями.

…Они снова проговорили всю ночь, на сей раз за бутылкой. Впервые в жизни Лауро увидел друга мертвецки пьяным.

Всю дорогу до Флоренции Саверио молчал, опустошенно глядя в окно кареты. Молчал и Бениньо, размышляя над исповедью друга и пытаясь понять, говорит Саверио правду или отчасти драматизирует, наделяя сурового отца чудовищными чертами. А у самого города тот обернулся и бесцветно сказал:

– Прости меня за истерику, Рино. Ты прав, мне не пристало корчить из себя жертву. Нужно выучиться и уйти от отца. Не знаю, могу ли я остановить его самого, но я не обязан идти по его стопам.

Больше они не обсуждали это. Никогда. Оба окончили университет, и Саверио заявил отцу, что намерен открыть собственную практику в городе. Доменико не возразил ни единым словом и охотно дал сыну денег на первые расходы.

Бениньо нашел работу в госпитале, учрежденном одним из состоятельных горожан, и остался в доме покровителя, ожидая, когда накопит достаточную сумму, чтобы тоже встать на ноги: брать деньги у Доменико, пусть даже в долг, он отказывался. Покуда же он негласно выполнял обязанности домашнего врача ко всеобщему удобству и удовольствию. Жизнь катилась по столь гладкой дороге, что Бениньо почти забыл о странных откровениях Саверио.

Но все имеет свойство повторяться, и Лауро убедился в этом, когда во второй раз в его жизни неожиданно грянул гром…

Мессер Доменико уже неделю был в отъезде. Бениньо же собирался в Венецию по делам научным, когда Джироламо захворал легкой лихорадкой. Кляня позавчерашнюю конную прогулку, на которой он люто замерз, Джироламо отказался от тщательного осмотра и попросил лишь отворить ему кровь. Лауро выполнил просьбу, качая головой: этот метод, столь почитаемый большинством его коллег, казался ему бесполезным. Но Джироламо заявил, что ему куда лучше, и Бениньо уехал со спокойной душой.

Он вернулся через десять дней, попав прямиком в ад. Лихорадка Джироламо оказалась первым симптомом черной оспы. Болезнь сгубила его за неполных две недели, поразив также донну Селию и двоих слуг. Дочь Джироламо Фриду спешно отвезли к дальним родственникам в Парму. Саверио, примчавшийся в отчий дом, орал на врачей, молился и швырял золотом.

Но все было тщетно. Донна Селия умерла на руках у рыдающего племянника, пока перекошенный от ужаса Бениньо хлопотал у постели Джироламо. Ночью вернулся Доменико. Он не успел даже попрощаться с братом, опоздав всего на полчаса.

Сраженный Бениньо был на грани помешательства. Он клял себя за то, что не разглядел страшных признаков беды, что покинул семью в самый горький час. Он валялся у Доменико в ногах, заливаясь слезами и вымаливая прощение, а тот, бледный до синевы и окаменевший в неестественном спокойствии, лишь шептал:

– Ты не виноват, Лаурино. Ты не мог знать заранее. Ну же, держись… Ты так нужен мне сейчас…

Но эта трагедия оказалась лишь началом вереницы несчастий. Через неделю после похорон брата и невестки Доменико неожиданно арестовали. Арестовали по анонимному доносу, обвинявшему его в политических и военных преступлениях. Следствие было коротким. Удивительно, странно коротким. В городе шептались, что осужденный даже не защищался, безучастно глядя куда-то вдаль и односложно отвечая на вопросы обвинителей.

Через пять дней Доменико был приговорен к казни. И в тот же день прямо в отцовском кабинете покончил с собой Саверио. Он вдребезги разнес себе голову из пистоля, оставив на столе короткую записку: «Я погубил своего отца и ухожу вслед за ним. Не молитесь обо мне. Я приму вечные муки безмятежно, поскольку я выполнил свой долг».

Несколько дней после этих событий почти не отложились в памяти Бениньо. Он помнил, как его вели с кладбища под руки, как кто-то из коллег по госпиталю подносил к его лицу нюхательные соли, как навзрыд плакали слуги. Как в доме на окнах и зеркалах колыхались черные занавеси. Как ему что-то толковал суровый судебный исполнитель, а он только кивал в ответ, едва слыша слова.

Неделю спустя Бениньо рванулся в Парму. Но на пороге его встретила заплаканная кузина Селии в черном чепце. Четырнадцатилетняя Фрида была отлучена от больной матери слишком поздно и в Парму приехала уже зараженной. Оспа срубила под корень и последнее хрупкое деревце из погибшего сада.

…Бениньо покинул Флоренцию, поклявшись никогда не возвращаться туда. Он стал военным врачом и много лет скитался по бесчисленным фронтам, совершенно не интересуясь, кто прав в этой очередной бойне. Пережитое навсегда изменило его. Он редко улыбался и мало говорил. Он был лишен честолюбия, амбиций и корысти, сторонился женщин. Прежде не слишком религиозный, теперь он проводил много времени с полковыми капелланами, подолгу беседуя с ними. Он был превосходным врачом и бесстрашным человеком. Он поражал всех неспособностью усидеть на месте, метался из гарнизона в гарнизон, посещал монастыри и богадельни. Он будто искал смерти, но она все чуждалась его.

Бениньо провел немало лет за границей, где тоже неустанно изучал тонкости своего ремесла. Его наперебой звали в крупнейшие университеты Европы, но он нигде не останавливался более чем на несколько месяцев. Бениньо, казалось, бежал от самого себя, но это бегство мало кому удается.

Наконец, уже приближаясь к сорокалетнему рубежу, Лауро Бениньо вернулся в Италию. Видимо, устав от своих мытарств, он поступил на службу к парализованной герцогине Фонци и уже не покидал ее. Злые языки поговаривали, что Лазария озолотила его, поэтому врачу нет резона искать иной источник дохода. Другие же лекари, с которыми Бениньо неустанно советовался, знали, что жажда излечения страшного недуга аристократки стала для него сродни поиску Святого Грааля.