Фрэнк Толлис - Смертельная игра
Когда она закончила говорить, в воздухе повисло тяжелое молчание.
— Генрих!
Ее муж не ответил.
Юно с громким стуком поставила чашку на блюдце.
— Генрих! — повысив голос, снова позвала она. — Ты меня слушаешь?
Спрятавшись за газетой, Генрих Хёльдерлин сидел, уставившись широко раскрытыми глазами на слово «необходима» в рекламе зубной пасты «Колодонт». Он слышал все, и у него пересохло во рту, как будто он наелся опилок. Хёльдерлин сглотнул, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, но безрезультатно.
9
Ее волосы были туго стянуты на затылке, всегда нахмуренные брови, говорили о ее серьезности. В ней не было наивности или беззаботности, обычно свойственных молодым девушкам.
Либерман услышал, как закричал мужчина за стенами смотровой. Он привык к подобным звукам в больнице, но его беспокоило, что эти полные муки вопли, казалось, порожденные, какой-то изощренной пыткой, могли испугать его новую пациентку.
Женщина закашлялась, прикрыв рот левой рукой, правая же оставалась неподвижной — она покоилась на ее колене ладонью вверх, полусогнутые пальцы напоминали лепестки увядающего цветка.
Крик прекратился.
— Если позволите, — проговорил Либерман, — я хотел бы осмотреть вашу руку, мисс Лидгейт.
— Пожалуйста. — Голос ее был мягким, но немного хрипловатым, вероятно, вследствие непрекращающегося кашля.
Либерман закатал правый рукав ее платья. Рука была тонкая, даже худая, а под прозрачной, как папирус, кожей хорошо была видна сеть переплетающихся вен.
— Не могли бы вы закрыть глаза? Теперь скажите мне, если что-нибудь почувствуете.
Либерман начал слегка постукивать карандашом по ладони, запястью, постепенно двигаясь выше, но никакой реакции не последовало. Когда он дошел почти до плеча, она неожиданно вздрогнула и сказала:
— Да, здесь я что-то чувствую.
Продолжая постукивать вокруг этого места, Либерман понял, что паралич произошел совершенно неожиданно. Как будто на верхней части ее руки был надет какой-то амулет, ниже которого не было никакой чувствительности. Присутствие такой четкой границы противоречило целостности нервной системы. Это было физиологически невозможное явление, которое являлось симптомом нервного расстройства.
— Спасибо, мисс Лидгейт, можете открыть глаза. Когда руку парализовало?
— На прошлой неделе.
— Раньше с вами случалось что-то подобное?
— Нет.
— Паралич возник внезапно или развивался постепенно?
— Внезапно. Когда я проснулась, то уже не могла пошевелить рукой.
— Даже пальцами?
— Да.
— Рука парализована постоянно или иногда чувствительность возвращается?
— Постоянно.
Либерман опустил рукав мисс Лидгейт и педантично выровнял край манжета по линиям сгиба на запястье.
— Кашель начался в это же время?
— Да.
— На прошлой неделе с вами… произошло что-то важное?
— Нет, ничего особенного.
— У вас есть другие проблемы со здоровьем?
Она сделала паузу и глубоко вдохнула.
— Аменорея.
— Понятно, — произнес Либерман, стараясь сгладить неловкость будничной деловитостью. — Когда у вас была последняя менструация?
Щеки мисс Лидгейт покрылись красными пятнами, как будто их обрызгали краской.
— Три месяца назад.
— Полагаю, у вас плохой аппетит в последнее время?
— Да, плохой.
Либерман открыл блокнот и стал что-то писать.
— Вы прекрасно говорите по-немецки, мисс Лидгейт.
Улыбка, которая начала проглядывать на ее лице, тут же сменилась обычным выражением серьезности.
— Ну, не так уж прекрасно. Мой отец был немец, и мать говорила со мной по-немецки, когда я была маленькой.
Либерман перевернул страницу и продолжил задавать вопросы мисс Лидгейт. Выяснилось, что она жила в доме своих дальних родственников, господина Шеллинга, министра от христианско-социалистической партии парламента, и его жены, у которых было двое детей — Эдвард и Адель. Герр Шеллинг согласился предоставить мисс Лидгейт комнату в своем доме и ежемесячное содержание при условии, что та будет выполнять обязанности гувернантки. Фактически же она только учила детей говорить и писать по-английски.
— Как долго вы намерены оставаться в Вене? — спросил Либерман.
— Довольно долго, — ответила мисс Лидгейт. — Возможно, поживу здесь несколько лет.
— Ваши родственники согласились на это?
— В этом нет необходимости, — произнесла девушка. — Я не хочу оставаться гувернанткой в их доме.
— Не хотите?
Она покачала головой и продолжила:
— Нет. Я хочу изучать медицину.
— Здесь? — спросил Либерман, удивленно подняв брови. — В Вене?
— Да, — ответила мисс Лидгейт. — В университет недавно начали принимать женщин.
— Да, — сказал Либерман. — Но почему здесь? Если вы хотите изучать медицину, разве вам не удобнее делать это в Лондоне?
— Я приехала в Вену из-за доктора Ландштайнера. Видите ли, меня интересует… Она замешкалась, прежде чем продолжить: — Меня интересует кровь.
Оттенок глаз мисс Лидгейт был необычным: оловянная смесь голубого с серым. Поразительную глубину усиливал тонкий темный ободок вокруг радужной оболочки. Она поняла, что должна пояснить свои слова.
— Мой дед был врачом, и он много писал о болезнях, связанных с кровью. Его восхищали английские ученые эпохи Просвещения, особенно те, которые занимались вопросами переливания крови. Я заинтересовалась этой темой, прочитав дневник моего деда, в который он подробно записывал свои мысли и наблюдения. Смешивая образцы крови и изучая их под микроскопом, он установил, что кровь бывает разных типов. Он сделал вывод, что именно несовместимость разных типов была основной причиной прежних неудачных попыток переливания. Таким образом, похоже, что мой дед более чем на полстолетия опередил Ландштайнера, сделавшего подобное открытие совсем недавно. Еще живя в Англии, я вступила в переписку с доктором Ландштайнером, а когда я приехала в Вену, он пригласил меня посещать собрания в Институте патологий.
— Чтобы обсуждать работу вашего деда?
— Да, и… — она сделала паузу, а потом продолжила: —…и поговорить о некоторых моих идеях. Доктор Ландштайнер обещал, что я смогу работать в его лаборатории, если меня примут в университет.
— Должно быть, вы произвели на него впечатление.
Она опустила глаза, смущенная комплиментом Либермана.
Либерман старался побольше говорить с мисс Лидгейт о ее дедушке и его дневнике. Поначалу пациентка была довольно молчалива, но вскоре оживилась и начала рассказывать с большим воодушевлением. Доктор Людвиг Бухбиндер переехал в Англию по просьбе не кого-нибудь, а самого принца Альберта. Он был назначен лейб-медиком королевы Виктории, но его обязанности не ограничивались только врачеванием. Бухбиндер был доверенным лицом принца-консорта и играл важную роль в планировании и организации первой международной выставки, состоявшейся в 1851 году в Лондоне, в специально построенном для этого события Хрустальном дворце. Он был одним из немногих врачей, которые настаивали на использовании стетоскопа — инструмента, к которому большинство британских медиков относились с подозрением, так как он был изобретен в континентальной Европе.
Несмотря на то что Бухбиндер был весьма занятой человек, он находил время и для своей страсти — изучения истории медицины. Вскоре он наткнулся на описания нескольких опытов с переливанием крови, проводившихся в семнадцатом веке под эгидой Королевского научного общества. Доктор женился довольно поздно и обосновался в Лондоне. У него родились две дочери, младшая из которых, Грета, стала впоследствии матерью мисс Лидгейт.
В дальнейшем Бухбиндер продолжал работать над многими практическими вопросами медицины, включая болеутоляющие свойства растений. Среди «кандидатов» на изучение в его списке была и белая ива (Salix Alba), из которой вырабатывали вещество, лишь тремя годами ранее введенное в медицинскую практику Хоффманом под наименованием «аспирин».
— Как интересно, — сказал Либерман. — Похоже, он действительно был выдающимся человеком.
— Да, — ответила мисс Лидгейт. — Доктор Ландштайнер считает, что дневник моего деда надо отредактировать и опубликовать.
— А вы хотели бы взять на себя эту работу?
— Да, когда мне станет лучше.
— А что с другими членами вашей семьи?
Мисс Лидгейт с большой нежностью рассказала о своей матери, потом заговорила об отце, Сэмьюэле Лидгейте, преподавателе естественных наук. Человек прогрессивных взглядов, он считал, что современная женщина должна обладать равными возможностями и правами с мужчинами, и соответствующим образом воспитывал дочь. Мисс Лидгейт была единственным ребенком, и Либерман задался вопросом, было бы ее воспитание другим, если бы Грета Лидгейт подарила мужу больше детей, с которыми он мог бы на практике применять свои педагогические теории. Но мисс Лидгейт имела счастье — или несчастье — быть единственным объектом воспитания.
