Далия Трускиновская - Блудное художество
Как он выбрался наверх - он еще помнил, но куда его понесло дальше, хмельного и очумелого, ведомо только Господу Богу. Вроде бы несло к Воздвиженке, где его ждали у Волконских, и Архаров придумывал какое-то совсем дурацкое извинение. Зигзаг пьяной мысли был таков, что он даже понял, для чего тащится к Волконским, - просить наконец Варенькиной руки. Тогда Архаров захохотал, пугая прохожих.
Варенька, милое дитятко, открытое и простодушное! Все, что на сердце, тут же расскажет - и будет сие весьма хорошо… и никакого опьяняющего душу молчания… Ведь мог же, мог догадаться, что дело неладно! Так надо же - его спасительная подозрительность отказалась служить как раз тогда, когда в ней была иаибольшая нужда!
Наконец он понял, что нужно где-то сесть и добавить. Лучше всего - в «Татьянке», там его знают и не нальют отравы вроде той, какую сам себе плеснул. Но идти в «Татьянку» было не с руки. Именно потому, что там его знают. Вся Москва утром будет веселиться, пересказывая, как пьяный обер-полицмейстер ночью шатался по кабакам. Надобно в иное место - и непременно добавить…
Кто-то налетел на него - да и отлетел, и рухнул в лужу.
– Кулак не сласть, а без него - не шасть, - нравоучительно сопроводил свой удар обер-полицмейстер. Вспомнил Алехана… те давние мальчишеские схватки на лугу… хорошо было…
Провожаемый жалобной матерщиной, Архаров пошел дальше - к Воздвиженке, просить Варенькиной руки, одновременно внутренне двигаясь к «Ветошной истерии», где пойла не держат.
– Ваша милость, вы, что ли?
Перед ним стоял незнакомый человек. На вид немолодой.
– Кт-то т-таков? - спросил Архаров.
– Востряк я, - бесстрашно признался незнакомец. - Подите-ка отсюда, ваша милость, негоже стоять посреди перекрестка. Темно, копытами стопчут.
– Посреди перекрестка? Прелестно… Пошли, Востряк, выпьем.
– В «Негасимку», что ли?
– Точно. В «Негасимку».
Архаров сам себе подивился - как мог забыть про сие злачное место? Сопровождаемый пожилым опытным шуром по прозванию Востряк, которого в иное время он бы уж нашел о чем спросить, Архаров побрел к Васильевскому спуску - мимо благоухающей, как всегда, Неглинки, мимо Охотного ряда, мимо поворота к «Ветошной истерии» даже. Востряк шел следом, несколько заинтригованный. Никто и никогда не видел господина Архарова в таком свинском состоянии.
Они нашли за Покровским собором и чуть ли не под ним вход, вошли, и целовальник Герасим, старый приятель, тут же принял их, усадил, первым делом пошел принести закуски - по части питья он был мужчина опытный и видел, что обер-полицмейстер готов хоть штоф выхлестать, занюхивая жестким от галуна обшлагом.
Востряк отошел к каким-то знакомцам. Он был довольно умен, чтобы не навязываться в собутыльники обер-полицмейстеру.
Но Герасим сразу не убрал стопки - и Архаров, как говорил Саша, механически допил ту, в которой еще что-то имелось. Поморщился. Запах был преотвратный, вкус… вкуса, кажись, уже не было вовсе…
Архаров мрачно смотрел на пестрое население «Негасимки». Ему было плевать - узнали, не узнали… Когда надобно напиться, не к его сиятельству князю Волконскому же идти. Надобно! Как будто у архаровцев не заведено перехватывать по чарке у трактирщиков и целовальников просто так, на арапа… и ничего, никто еще не спился с кругу…
– Герасим…
– Что, ваша милость? - подойдя, тихо спросил кабатчик и поставил на стол для дорогого гостя расстегаи с налимьей печенкой, для себя самого, кстати, купленные.
– Что у тебя за пойло такое? Опять непоказанным торгуешь?… Верши…
– Для вашей милости хорошего травничка нацежу, - преспокойно пообещал Герасим. Травничек уж точно был непоказанным напитком, держался как бы для собственных надобностей, потому что оказывает целебное действие, наливался из-под полы. Но был выше всяких похвал. Меркурий Иванович брал у Герасима этот напиток для барского стола; Архаров знал, но молчал.
– Ну его… мне бы… - Архаров задумался. - Наливки мне сладкой…
Герасим и тут не показал удивления. Сыскалась и наливка, хорошая, вишневая.
Понадобилась она потому, что Архаров хотел ощутить вкус спиртного. Он хотел убедиться, что приятный сладкий жар во рту существует, однако и пахучая наливка проскочила в горло, как водица, хотя была изрядно густа.
Сильно этим недовольный, он оглядел посетителей «Негасимки» и, как ему показалось, признал несколько лиц.
– Шуры чертовы, любить вас конем… - проворчал он, но не поднялся для скорой и суровой расправы, а только смотрел - и высмотрел в компании взрослых мужиков совсем еще молоденького парнишку, невысокого, белобрысенького… как Демка…
– Герасим! - рявкнул Архаров. Кабатчик подбежал.
– Что вашей милости угодно?
– Налей. И себе тоже. Помянем раба Божия Демьяна…
– Демку, что ли?
– Его.
– Ах ты Господи… - Герасим глядел на Архарова и глазам не верил: чтобы обер-полицмейстер напился до такого состояния, оплакивая бывшего шура и мортуса, простого полицейского?
Он быстро принес лучшую из всех водок, что у него на тот час были, померанцевую, и чистые стопки, и успел подхватить полоток копченого гуся.
– Помяни, Господи, раба твоего Демьяна, и прости ему все согрешения, вольные и невольные, - тупо глядя в стопку, произнес Архаров слова, которым полагалось бы звучать в храме, но никак не в кабаке. - И даруй ему царствие свое небесное, Демке, дураку… Господи, какой же он дурак… неужто мы бы не докопались?… Пей, Герасим. За Демку посчитаюсь, вот те крест.
Выпили. Архаров отодрал пласт гусятины, куснул, пожевал, с натугой проглотил. И понял, что тут более делать нечего.
– Пошел к черту, - произнес обер-полицмейстер, вставая, и Герасим не понял, к нему ли относятся слова, или же господин Архаров сообщает о своих намерениях.
Даже не подумав заплатить, Архаров направился к дверям. Герасим неодобрительно посмотрел на изгвазданную епанчу и грязные чулки, но опять же промолчал. И только когда за широкой спиной обер-полицмейстера захлопнулась дверь, окликнул Ванюшку-подручного.
– Ну-ка, проводи его милость… не вышло бы дурна…
Московская шелупонь Архарова знала в лицо, но сейчас понаехало много пришлой - учуяли поживу, и Герасим не хотел, чтобы обер-полицмейстер угодил в неприятности.
Ванюшка вернулся не скоро.
– Крепко набубенился, ноги не держат, - сообщил он хозяину. - Дважды на спуске падал.
– А куда подевался?
– А в Зарядье, к Каиновой зазнобе поплелся.
– Ну, эта с ним управится. Докуда довел?
– До калитки. Там уж не промахнется.
Герасим хмыкнул. Теперь главное было - крепко помолиться Богу, чтобы Архаров наутро забыл, где его ночью носило. Вряд ли ему приятно будет знать, что кто-то видел его в столь непотребном виде…
Архаров же шел целенаправленно и даже одолел доски, положенные от калитки к крыльцу. Мысль у него в голове была из тех, что наутро, если удастся их воссоздать, приводят человека в содрогание. Хотя определенная логика в ней присутствовала - напившись в кабаках и вывалявшись в мокрой глине, Архаров забыл о Варенькиной руке и полагал завершить день соответственно - в постели у Марфы. Не то чтобы он плохо относился к сводне или желал приравнять ее к уличной грязи, а просто предполагаемые амуры с Марфой, бывшие для них обоих вечной темой фривольных шуточек, казались Архарову чем-то еще более нелепо-безумным, чем сладкая наливка после сивухи. Он желал провести себя через сей миниатюрный ад, занимающий пространство одной ночи, взбаламутить себя и покарать за дурость, покарать жестоко… хотя не слишком… хорошо Шварцу, знающему меру справедливости, Архаров же ее никогда, оказывается, не знал, и, рухнув с высоты в пропасть отчаянной обиды, никак не мог придумать себе должного наказания за доверчивость…
Кудлатая Моська, охранявшая и Марфин, и соседский двор, признала его и промолчала. Окна были закрыты на ночь, он постучал в ставень. Инвалид Тетеркин откликнулся не сразу. Сперва он грозно изматерил обер-полицмейстера, потом пригрозил позвать десятских, потом - и вовсе архаровцев.
– Да я сам архаровец, отворяй, смуряк дермошный!
Тогда только Тетеркин признал ночного гостя и засуетился.
Марфа спустилась сверху в нижней юбке, завернувшись в большую шаль, со свечой в руке.
– Ахти мне! Вот не чаяли, не ждали! Заходи, сударь. Прими у него епанчу.
Тетеркин снял с архаровских плеч тяжелую суконную епанчу и повесил в сенях на гвоздь. Марфа оглядела Архарова, отметила измазанные в глине борта кафтана и колени, принюхалась.
– Да ты, сударь, из «Негасимки», что ли, шествуешь?
– Из «Негасимки»… Дай, думаю, загляну… на огонек… Клаварош у тебя?
– Нет, сударь, сегодня у него служба, собрались куда-то в ночь с Ушаковым.
– Эт-то… эт-то прелестно…
– Дай-ка я тебя горячим напою, Николай Петрович, - предложила Марфа. - Да и уложу. Ступай со мной на кухню, а ты вздуй самовар поскорее!
