Елена Афанасьева - Колодец в небо
И теперь она сидела над бабушкиным дневником и мучилась над неразрешимыми загадками. Почему все, что написала бабушка, так похоже на то, что недавно, во время своей «второй любви» с Андреем, не сумев одолеть Жанну, писала она сама? И неужели и в ее тонкой, кроткой, удивительно кроткой и красивой, акварельно красивой бабушке Ирине, какой она выглядит на сделанных Ильзой Михайловной фото, могло быть столько отчаянной бездны и столько неистовой ярости?! Или истинная любовь без ярости невозможна?
И что сделала бы бабушка, если бы в миг, когда писала эти строки, кто-то ей сказал, что она скоро умрет, а матерью ее сыну станет та, которую она считает воплощение зла?
А что бы сказала она, Ленка, если бы, не приведи Господь, кто-то сказал ей теперь, что ей суждено исчезнуть, уйти, а Антошку, ее сына, их с Андреем сына, судьба отдаст в руки Жанны, которую Ленка теперь ненавидит так же, как бабушка Ирина ненавидела Лялю? И знает, что ненависть деструктивна, и всех своих клиентов может научить, как с поселившейся в них ненавистью бороться, только перед собственной ненавистью она все же бессильна…
Жанна так и не вычислила, кто же родил сына от Андрея. Она думала, что Маринка, использовав служебное положение, ввела себе оставшийся от нескольких попыток экстракорпорального оплодотворения Жанны донорский материал ее мужа. Она и Маринкиного сына Игорька воровала для того, чтобы взять у него кровь и провести анализ.
Провела, убедилась, что Игорек никакого отношения к Андрею не имеет. Тогда заподозрила, что Маринка приберегла сперму известного актера для богатеньких клиенток. Первой среди «богатеньких» рожать выпало Женьке. Многое показалось Жанне подозрительным – женщина в сорок лет рожает без мужа, и она стала всячески Женю изводить. Шантажировала, анонимными телефонными угрозами старалась довести Женьку до срыва, чтобы та не родила.
Но Женя родила. И вскоре после ее родов, увидев в палате у Женьки журнал с фотографией Андрея Ларионова в трехлетнем возрасте, Ленка вздрогнула.
Со старой черно-белой фотографии на нее смотрел ее… Антошка. Ее сын… Их сын?
И Маринка, вбежав в Женькину палату и заметив журнал, от неожиданности почти проговорилась. «Ой, твоего сынулю в журналах публиковать стали? А почему снимок черно-белый?» – воскликнула она, обращаясь к Лене. Но, увидев рядом фотографии Андрея, смолкла. Поняла, что выдала себя.
Наспех попрощавшись с ничего не понявшей Женей, Лена тогда прошла в другой конец опустевшего к вечеру гинекологического центра в Маринкин кабинет, закрыла за собой дверь на ключ. Села.
– Рассказывай!
– Что рассказывать? – Маринка говорила не испуганно, но как-то смущенно.- Я же хотела, как лучше. Будешь в суд на меня подавать, чтобы меня за использование служебного положения да за нарушение норм врачебной этики отстранили от работы? Подавай! Но я хотела, как лучше!
Маринка полезла в потайной ящик стола, из-за груды надаренных клиентками конфет достала бутылочку такого же подарочного виски, налила две медицинские мензурки, чокнулась со стоящей на столе второй мензуркой, которую Лена и не думала поднять, выпила. Налила еще.
– Я ведь понятия не имела, что ты этого Ларионова любишь, пока ты сама не проговорилась, когда я Максима забыть пыталась, и мы у тебя на кухне виски с горя пили. И все как-то совпало. Вскоре чета Ларионовых ездить к нам стала. Жанна забеременеть пыталась, да только все наши супертехнологии не срабатывали. Видно, не судьба!
Марина развела руками.
– Если ребенку на свет явиться не суждено, то и медицинские технологии бессильны, оплодотворяй не оплодотворяй – не приживется! Уж я-то это точно знаю! Иной раз и у пациентки все в норме, и у мужа ее данные, как у быка-производителя, а не случается беременность, и хоть ты тут тресни! И наши медицинские чудеса бессильны, хотя по всем показателям должны бы срабатывать наверняка. А бывает, смотришь на другую пациентку и глазам своим не веришь, понять не можешь, откуда ребенок в ней взялся. По всем медицинским данным не могла она забеременеть, не могла, и все тут! А сидит, круглеет на глазах. Я поначалу изумлялась, а потом изумляться зареклась. Раз и навсегда все необъяснимое себе так объяснила – судьба. Значит, одному ребенку родиться суждено, а другому не суждено. А если «не судьба», то, сколько ни колдуй я, сколько экстракорпоральных оплодотворений ни проводи, ничего не получится…
Маринка ждала, что скажет подруга. Но Лена молчала, и Марине не оставалось ничего, кроме как оправдываться дальше.
– Так и у Жанны ни один зародыш не прижился. А у тебя с первого раза. Значит, так Богу было угодно, чтобы сына от этого Андрея родила не Жанна, а ты. Когда ты после своей Японии ко мне приехала и сказала, что родить хочешь, но так, чтобы Вадим о своем бесплодии не узнал, я ж тебе предложила донора самой выбрать. Ты отказалась. Сказала, «на кого Бог пошлет». Вот Бог и послал…
– Мнишь себя Господом Богом? – глухо отозвалась Лена.
– Исключительно орудием в его руках. Я Божий промысел осуществить помогла. Донорского материала такого известного человека в базе спермы, конечно же, не было. Его материал отдельно хранился. Ну, нарушила я все, что можно было нарушить, как будто бес меня попутал… Или Бог направил. Подумала тогда, пусть Ленка не неизвестно от кого родит, а от любимого мужчины. Я ж и предположить не могла, что младший Антошка так на генетического отца окажется похож… Как журнал сегодня увидела, вздрогнула – одно лицо…
– Ты вздрогнула, – эхом повторила Лена. – А обо мне ты подумала? Об Антошке? Об Андрее? Я хоть сама виновата, рожать невесть от кого решилась. Но Андрей согласия на рождение своего сына не давал. И что теперь делать?!
Марина выпила еще стопку. Ленкина мензурка так и осталась стоять нетронутая рядом с подарочной коробкой конфет.
– А ничего не делать, – отозвалась Марина. – Молчать. И жить. Жизнь, она нас умнее. Вадика своего ты все равно бросила, даже не зная, от кого твой Антошка рожден. Значит, судьба все решает за нас… – легкомысленно произнесла Маринка, возомнившая себя орудием в руках этой судьбы. Эдакой госпожой Фортуной со шприцем или как там называется тот инструмент, которым женщине вводят донорскую сперму, в руках.
В разгар этого разговора в коридоре и послышался страшный шум, крики, команды охранников, приказывающих перекрывать выходы, блокировать каких-то похитителей.
Выскочив из кабинета, Лена с Маринкой побежали на шум. И застали странную картину. Бегущую в отчаянии Женьку, которая кричала: «Девочка! Она украла мою девочку!» – и охранников, которые неслись в сторону лаборатории.
Пока бежали, Женя бормотала, обращаясь к кому-то, очевидно известному ей: «Отдай мою девочку, Лиля! Отдай! Тебе банковский счет нужен, забери, только девочку мою отдай!» Ворвавшись в кабинет, она выхватила дочку из рук не похожей на медсестру женщины в медицинском халате. Женщине не оставалось ничего, как повернуться.
И она повернулась.
– Это не Лиля! – ухнула Женька, прижимая девочку к себе. – Это…
Но Лена прежде Женьки поняла, кто это. И почему эта женщина охотилась за Жениной дочкой.
Это была Жанна. Законная жена Андрея, так и не сумевшая родить от него ребенка и теперь сходившая с ума от мысли, что она не может привязать к себе мужа навсегда.
Пробравшись с помощью подкупленной медсестры в клинику, Жанна выкрала Женину дочку все с той же целью – убедиться, не Андрея ли этот ребенок. Грозит ли ее браку опасность или нет… Как будто ребенок сам по себе может спасти или разрушить хоть чей-то брак.
Но неужели права ее бабушка? И зло, заключенное в наших самых страшных соперниках, в итоге оказывается злом, растворенным в нас? Неужели все, что есть в этой женщине, мечтающей лишь об одном – веревками, цепями, канатами привязать к себе мужа, – неужели все это есть отражение того зла, которое заключено где-то в ней, в Лене?
Она вспомнила о бабушкином дневнике, лишь вернувшись домой после того двойного потрясения в клинике. Уложив Антошку и почти со скандалом отправив спать до полуночи смотревшую по телевизору «Фабрику звезд» Иннульку, всю ночь Лена, скрючившись, сидела в узком кресле, читая, нет – улетая в бездны бабушкиного подсознания и в собственные бездны. И не могла понять, может ли быть так, чтобы бабушка и никогда не знавшая ее внучка с разницей в семьдесят лет проживали, проигрывали, пропускали сквозь себя одно и то же – любовь, и равнодушие, и предательство любимых. И бесконечную ненависть к сопернице. И конечное понимание того, что зло не в сопернице, а в ней самой. В ней, измучившейся, исстрадавшейся, истерзавшейся – счастливой.
Только она, Ленка, в своем дневнике, в выплеске своего подсознания представила измучившую ее Жанну волчицей, в глотку которой она вгрызалась своими зубами, и кровью которой, сама не желая того, напилась. А бабушка Ирина убивала зло Ляли, зло своей ревности и своей любви, старенькими дореволюционными коньками, на которых когда-то в начале двадцатых годов каталась на Чистых прудах…
