Филипп Ванденберг - Тайна предсказания
— Занимался ли он с тобой развратом и отдавалась ли ты ему?
— Нет!
— Он говорил тихо или громко?
— Тихо.
— Изгоняла ли ты дьявола из других и как часто он выходил?
— Никогда!
— Выкапывала ли ты на кладбище дитя, чтобы затем сварить и тайно съесть?
— Нет!
— Сколько бурь ты вызвала и кто тебе в этом помог?
Молчание.
— Какие имена давала ты нашему любимому Господу, Святой Деве Марии и другим святым?
— Никаких, кроме тех, что дают другие христиане.
— Совершала ли ты надругательство над гостией и брала ли ее изо рта грешной рукой?
— Да, однажды, но…
— Сколько людей и скота извела ты своими мазями, порошками и травами?
Молчание.
— Умеешь ли ты читать и писать и не предала ли себя письменно дьяволу?
— Нет.
— С каких пор ты помнишь все свои злодеяния и пороки, направленные против Святой Матери Церкви?
Обвиняемая не находила ответа. Она закрыла лицо ладонями и громко разрыдалась.
Старик с ослепшими глазами, сжимавший палку обеими руками, крикнул:
— Сжечь ее! Сжечь ее, чтобы черт из нее вышел!
Брат Бартоломео призвал к тишине и, обращаясь к Афре, спросил:
— Признаешь ли ты себя виновной?
Обвиняемую сотрясали рыдания. Она не в состоянии была отвечать.
— Признаешь ли ты себя виновной, Афра Нусляйн? — повторил инквизитор с угрожающими нотками в голосе.
Испуганная женщина вздохнула и тихо ответила:
— Да, во имя Господа.
В зловещей тишине раздался пронзительный крик. Афра вздрогнула всем телом, когда инквизитор внезапно встал, оттолкнув стул. Два других монаха последовали за ним. С серьезным лицом брат Бартоломео размашисто перекрестился, произнеся при этом: "Во имя Отца, Сына и Святого Духа, костер!"
— На костер! Сжечь ее! — пронеслось по залу.
Афра Нусляйн потеряла сознание. Охранники подхватили ее прежде, чем она упала на пол. Какая-то старуха плеснула в лицо осужденной водой из ведра, и Афра вновь пришла в себя.
Леберехт, с ужасом следивший за разбирательством, видел лицо приговоренной преступницы, когда ее уводили: теперь во взгляде женщины не было ни малейшего страха, скорее — дикая решимость. При этом Афра Нусляйн знала, что ей предстоит.
Когда ведьма, поддерживаемая стражниками, покинула зал, другие внесли перепачканный гроб. Вокруг распространился запах тления. На какое-то мгновение Леберехту показалось, что у него вот-вот остановится сердце, и он попытался глубоко вдохнуть, чтобы не потерять самообладания. У него не было сомнений: это — эксгумированное тело его отца.
Даже зрителей, большая часть которых покинула зал вместе с ведьмой, охватило неприятное чувство. Какие-то женщины ринулись из зала, едва носильщики опустили гроб у стола инквизитора. Однако для Бартоломео это было самой естественной вещью на свете. Он спокойно и отрешенно, как и в случае с приговоренной Афрой Нусляйн, начал церемонию. "Адам Фридрих Хаманн, при жизни могильщик в аббатстве Михельсберг, и, как таковой, умерший на Сретение в год 1554-й, обвиняется братом Бартоломео и двумя представителями его ордена в колдовстве посмертно. Ему ставится в вину, что он состоит в союзе с дьяволом по сей день и уже трижды являлся во плоти. Если тебе есть что возразить, — инквизитор поднялся и через стол осенил гроб распятием, — то сделай это сейчас же или замолкни навеки!"
Зрители задних рядов повскакивали с мест, из-за чего Леберехт не мог видеть происходящего. Казалось, они ожидали, что из гроба, дырка в крышке которого все еще напоминала о последней воле могильщика, донесется глухой голос Лысого Адама. Но брат Бартоломео, приняв вызывающую позу, тщетно ожидал ответа. В конце концов он положил распятие на место и сказал, стараясь, чтобы его голос звучал убедительно:
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа мертвое тело Адама Фридриха Хаманна приговаривается к сожжению, с тем чтобы его останки, в которые вселился дьявол, развеялись по воздуху, как подобает неприкаянным душам, и не являлись живущим, что противно естеству. Костер!
Присутствующие кричали, протискиваясь поближе к гробу; несколько женщин стали пинать гроб ногами, пока не явились одетые в черное служители и, подняв его на плечи, начали молча прокладывать себе путь к выходу.
Процесс над третьей обвиняемой, монахиней из монастыря Святого Якоба, которая занималась блудом с монахами и от стыда за свою похоть вынуждена была выброситься из окна, уже мало кого интересовал, хотя, как говорили, она трижды умирала и, вызывая сатанинские проклятия, вновь пробуждалась к жизни.
Леберехт сидел, скорчившись, в дальнем углу зала. Ему казалось, что он вот-вот задохнется. Снаружи в зал доносился вопль тысячи глоток: палач выполнил свою работу, обезглавив целительницу Афру Нусляйн. Теперь ее мертвое тело ожидал костер.
Деревянного ящика, внесенного служителями, Леберехт вообще не заметил. Взгляд юноши был устремлен в пустоту. Точно так же прошел мимо него и третий процесс, хотя протекал непосредственно перед его глазами. Леберехт не хотел покидать зал: он не только опасался быть узнанным, но и страшился того зрелища, которое ожидало его снаружи. Неужели ему придется смотреть, как его мертвого отца сжигают на костре?
В отчаянии Леберехт хотел излить свою боль и ярость. Однако бывают в жизни ситуации, когда отказывают и слезы, и голос, когда чувства будто сходят с ума и обращаются в свою противоположность. Итак, не выжав ни единой слезинки, Леберехт вдруг начал смеяться, вначале — украдкой, зажав рот обеими руками, а затем — сотрясаясь от смеха, так что оставшиеся зрители оборачивались и шипели, призывая юношу соблюдать тишину.
Кто знает, чем бы закончился этот неожиданный взрыв чувств, если бы Леберехт внезапно не ощутил на своем плече чью-то руку. Подняв глаза, он увидел Марту, свою приемную мать. Марта печально смотрела на него, во взгляде ее отражались сочувствие и… бессилие. Да и что она могла для него сейчас сделать? Но уже одно ее нежное прикосновение вернуло юношу к реальности.
Наконец Марта подала ему правую руку, и Леберехт схватил ее, как утопающий хватается за спасительный шест. Совершенно обессилевший, он не сопротивлялся, когда Марта притянула его к себе, обхватила обеими руками и прижала к своей груди. Чувствуя приятную защищенность, Леберехт спрятал лицо на ее плече и осторожно попытался привести свое дыхание в согласие с ее дыханием.
В небольшом отдалении, почти у входа, стоял сын Марты Кристоф и с окаменевшим лицом наблюдал эту сцену. Суд инквизиции, казалось, больше не интересовал его, во всяком случае, он не уделял заседанию ни малейшего внимания. Он не мог припомнить, чтобы мать когда-нибудь так долго и с такой порывистостью обнимала его; и чем дольше длилось это объятие, тем больше росло возмущение Кристофа против матери. То, что он ненавидит своего приемного брата, не было тайной. Почему же мать так с ним обходится? На глазах у всех!
Когда Марта прервала объятие и взглянула в сторону Кристофа, тот уже исчез. Больше она об этом не беспокоилась, решив, что сын вышел наружу, чтобы стать свидетелем казней; сейчас ее волновало состояние Леберехта. Она знала, что не должна оставлять юношу одного.
Едва брат Бартоломео вынес свой третий приговор, который, как и ожидалось, завершался признанием вины и требованием "Костер!", жадные до зрелищ зеваки хлынули на улицу. Соборная площадь была окутана едким дымом. Вместо того чтобы подниматься к небесам, белые клубы дыма стелились по земле, и зрители кашляли, ловя ртом воздух. Господь словно отказывался принимать эти жертвы, как когда-то отверг жертву Каина.
Для Леберехта, которого Марта вывела из зала инквизиции, это природное явление было нежданной милостью, поскольку ему не пришлось видеть собственными глазами, как гроб с телом его отца сгорает, охваченный пламенем. Тяжкий смрад, висевший в воздухе, не давал свободно дышать. Одной рукой Леберехт зажимал нос, другой прикрывал рот; он так и не отважился поднять глаза и послушно шел за Мартой, которая вела его через соборную площадь.
Повсюду был слышен кашель и сморкание зевак, которые с трудом ориентировались в плотной дымовой завесе. Старухи жалобно причитали, дети плакали, а монахини, в большом числе пришедшие сюда из окрестных монастырей, возносили громкие литании и заклинания против сатаны.
Из едких клубов дыма, словно дух, явился облаченный в красное инквизитор. Он размахивал кропилом для святой воды в направлении костра, выкрикивая при этом благочестивые фразы: "Erubescat homo esse superbus, propter quem humilis factus est Deus" ("Да устыдится ничтожный человек быть высокомерным в то время, когда Господь был столь унижен ради него".) Или: "Aufer a me spiritum superbiae, et da mihi thesaurum tuae humilitatis", что в переводе на наш язык означает: "Избави меня от духа высокомерия и даруй мне сокровище смирения твоего".
