Фредерик Неваль - Тень Александра»
Фредерик Неваль - Тень Александра» краткое содержание
Фредерик Неваль
«Тень Александра»
Элисабет, Мишель и Кристине, трем женщинам моей жизни
1
Есть нечто, доставшееся мне от далеких предков: какие-то приметы предвещают почти наверняка, что день будет трудным. К примеру, вы просыпаетесь с тяжелой, словно с похмелья, головой, один в своей постели и находите на подушке крохотную записку:
Я убегаю, у меня встреча в агентстве в 8 часов. Позвоню тебе вечером.
Целую много раз, прекрасный блондин.
КатиP. S.: я выключила будильник, ты выглядел утомленным.
— Черт побери!
Если наручные часы показывают десять тридцать, значит, вы опаздываете на два часа. Если к тому же в шкафу не осталось ни одной чистой майки, а кофеварка рычит, изрыгая желтоватую бурду, можно окончательно прийти к заключению, что боги вас невзлюбили.
Я немного подремал в постели, но был вторник, единственный день в неделе, когда я мог чувствовать себя в музее спокойнее, так как по вторникам он закрыт для посетителей. Я встал, ругая некачественный алкоголь, бестолковых женщин, аспирин, которому доставляет злобное удовольствие постоянно находиться не там, где его ищут, и все остальное, что попадалось мне под руку.
Побрившись и ополоснувшись холодной водой, потому что и колонка тоже решила добавить свой пунктик в список моих неурядиц, я натянул майку, в которой был вчера, потертые вылинявшие джинсы и старые башмаки для походов. Завязал низко на затылке нечто вроде конского хвоста и по привычке критическим взглядом осмотрел себя в зеркале, что висело у входной двери. Женщины часто говорили мне, что я похож на персонажа из фильмов на античную тему — с широкими плечами, светлой лохматой шевелюрой, улыбкой, которая проявляет ямочки на щеках, как у молодого героя-любовника, и грубыми чертами лица. Должен заметить, что в это утро Бен Гур[1] выглядел неважно. Кровавые прожилки избороздили белки моих голубых глаз, их синева приобрела серый цвет, а длинный шрам, который тянулся вверх по левой щеке, выделялся более чем когда-либо на моем лице, едва тронутом загаром, несмотря на жару, которая свирепствовала два месяца.
— Что ты на это скажешь? — спросил я у фотографии, которая стояла на шкафчике у входа.
Мне показалось, что шафрановые глаза взглянули на меня с укоризной, и я улыбнулся.
— Так себе, да, Этти?
Я сдул с фотографии легкий налет пыли и почувствовал, как у меня слегка защемило сердце. Когда я сделал эту фотографию? Во время нашей последней поездки в Дели? Или это было в Мадрасе? Какая разница? Как всегда Этти был весел, улыбался. Его белая льняная рубашка резко контрастировала со смуглой кожей и очень черными волосами с синеватым отливом. Золотистые глаза озаряли лицо с тонкими чертами. Для меня — глаза короля. Глаза, которых его соотечественники не видели, поскольку далит, «неприкасаемый»,[2] должен опускать их в присутствии тех, кто принадлежит к касте «чистых».
Я никогда не мог понять, что побуждало Этти регулярно отправляться в Индию, где он становился полным ничтожеством, худшим, чем собака. Хотя собаки все же имеют право на плошку воды из скважины на кухне. А Этти даже не мог ступить на крыльцо дома.
«Я совершил зло в прошлой жизни, — говорил он, — и вполне справедливо, что расплачиваюсь за него в этой».
Как стал он таким страстным приверженцем религии, повергшей его в ранг изгоев, оставалось для меня тайной. Некоторые его поступки меня поражали. Если не забавляли…
— Оставь в покое эту мышку, Морган!
— Эта мышка в моей кухне.
— Может быть, это твоя бабушка или твоя мать! Поставь метлу!
— Черт возьми, Этти! Это просто мышка. Они приносят всю грязь, эти маленькие твари!
— Если ты причинишь зло этому бедному зверьку, превратишься в таракана!
Индрани (так он назвал эту барышню, когда приручил ее), таким образом, заставила нас терпеть ее сомнительную компанию почти два года. И пусть никто не обольщается, что он тоже сможет приручить одну из таких зверушек, увидев, как она спешит на зов, когда произносят ее имя, прыгает в наружный кармашек рюкзака, как она гуляет в саду Тюильри или набрасывается на пульт дистанционного управления проигрывателя, если музыка ей не нравится. Я охотно допускаю, что Индрани была необыкновенная мышка, но чтобы из-за этого быть удостоенной поминальной службы и пышных похорон (с приношениями в виде крошек бисквита и кремации в раковине на ложе из веточек) — это было больше того, что моя серьезная натура могла вынести. Итак, Этти совершал обряд богослужения в кухне, а я в это время корчился от смеха на диване в гостиной. Я заметил, какой оскорбленный вид был у него, когда он вышел, чтобы пойти бросить священные останки, с благоговением помещенные в погребальную урну (коробку из-под вермишели), в Сену.
Вот такой он был, и я ни за что на свете не хотел бы изменить его.
— Этти…
Прозвенел резкий звонок, и я подскочил, чуть не опрокинув рамку с фотографией. Заметить на будущее: надо сменить телефон.
— Алло? — произнес я с бьющимся сердцем.
— Мор? Я тебя разбудил? Ты хорошо сделаешь, если поспешишь, получили целый контейнер горючего для продвижения вперед.
— Кто дал тебе мой телефон, Ганс? — недовольно спросил я.
— Плевать, приходи, говорю тебе!
— Что там?
Детский смешок и несколько ругательств.
— Увидишь!
Вздохнув, я положил трубку. Что еще придумал этот безмозглый мальчишка?
С рюкзаком за спиной я вышел из своей квартиры на улице Ришелье — спасибо папа, известному специалисту по Азии, которому его книги и телевизионные передачи позволили подарить нам, мне и Этти, эту кокетливую квартирку к нашему двадцатилетию, — и забрал свою корреспонденцию у мадам Ризоти, консьержки дома. Было около одиннадцати часов, и приятный запах рагу, которое томилось на медленном огне, заполнял каморку. Все годы, что я ее знал, а тому уже пятнадцать лет, бедная женщина треть своего времени проводит за готовкой, вторую треть — в ожидании прихода рабочего из товарищества владельцев квартир, который — она в этом была убеждена — установит почтовые ящики, чтобы ей не приходилось больше заниматься корреспонденцией, а последнюю треть — сплетничая с мадам Фреон, вдовой с третьего этажа.
Я распечатал свою корреспонденцию прямо при ней и выбросил рекламные проспекты и письма из музеев Франции в мусорную корзину.
— Подождите, мсье Лафет, — пропищала она тоненьким, как у канарейки, голоском, — для вас есть еще пакет.
Она не спеша — чтобы продлить томительное ожидание? — прошла в свою каморку и вернулась, держа в руках маленький пакет с берлинским штампом.
— Это от мсье Лафета-отца, я полагаю, — сказала она, потирая свои маленькие розовые ручки.
Она очень любила так называть папа, мне же присвоила титул «мсье Лафет-сын» в тот день, когда увидела «мсье Лафета-отца» в восьмичасовых вечерних новостях по случаю выхода в свет его «кирпича» об Индии. В тот день в глазах мадам Ризоти мы стали важными персонами, достойными в ее табели о рангах стоять в одном ряду с известными актерами и коронованными особами. Недели через две я наплел ей, что во время Французской революции нам пришлось изменить нашу аристократическую фамилию де Ла Фет на Лафет, чтобы избежать преследований. Я нарисовал ей патетическую картину того, как мои предки шли босые по снегу, сжимая замерзшими руками фамильные гербы, — «вы знаете, мадам Ризоти, тогда в июле было дьявольски холодно». Этти больше месяца корил меня за то, что я так разыграл эту кумушку, хотя боги знали, как славная Ризоти ненавидит его.
— Надо бы сказать мсье Этти, чтобы он не открывал окна, когда готовит свои пакистанские кушанья. Соседи жалуются на запах. Он не у себя на родине.
— А мне запах карри[3] не кажется неприятным, мадам Ризоти, и уже в который раз говорю вам: Этти не пакистанец.
— Эти люди, вы же знаете, все на одно лицо.
— То же самое Этти думает о европейцах…
— Мсье Лафет-отец в полном здравии? — спросила она, с любопытством следя за моими пальцами.
Не ответив, я бросил обертку и шпагат в ее мусорную корзину.
— Как же это прекрасно — вот так путешествовать. Мой сын в прошлом году побывал в Нью-Йорке, по делам. Он получил повышение по службе, я вам уже говорила это?
— Восемь или десять раз, только на этой неделе.
В пакете оказалось нечто спутанное из рыжей шерсти и веревки, испускающее запах плесени.
— О, очередная выдумка папа…
— Что это? Маленькая маска? Африканская?
Я с обольстительной улыбкой протянул это ей.
— Что-то вроде… Вам нравится? Я вам ее дарю.
— О, мсье Лафет, нет! Это же подарок мсье Лафета-отца! Я не…
