Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 1
— Предлагал уже, — сказал Мишин. — Но ты недооцениваешь мою башку. Оказалась, она им нужнее, чем мои тайны.
— Не могу понять, на что ты надеешься в таком случае. Ну, получишь от Матвея передышку или уберешь еще несколько дубарей. Так ведь главные враги для тебя — чужие, а не свои.
— Кое-какие просветы намечаются. Не Бог весть что, но все же… Короче, единственное, что мне сейчас действительно необходимо, — это не играть с Тополевым в прятки, а сесть и спокойно переговорить.
— Я передам.
— Отлично! Глядишь, мы с тобой, Валентина, покоптим еще небо…
— Знаешь, Витяня, у меня в голове сейчас полный сумбур… — я с усилием оттянула вниз стекло, и в купе ворвался морозный декабрьский воздух — колючий, неродной, пахнущий прелью и мазутом. Клубы табачного дыма, скопившиеся под неоновым светильником на потолке, рванулись, словно по приказу невидимого командира, в черную бездну за окном. — Многое из того, что происходит вокруг, не просто пугает меня — парализует, превращает в истукана. А ведь еще совсем недавно я была счастлива. Это трудно осознать. Все равно что прийти на свои же похороны, понимаешь?..
Витяня кивнул.
— Но одно я знаю совершенно точно: что бы со мной ни стряслось завтра или через неделю, какой бы ни была моя новая, другая жизнь, страшнее всего мне видеть тебя, Мишин! Можешь мне поверить, это говорит женщина, которая пару месяцев назад вообще не знала, что такое ненависть…
— Пройдет… — усмехнулся Витяня. — Ты ненавидишь не меня, Мальцева, а трамвайные колеса, которые напрочь оттяпали солидный кусок твоей жизни. Конечно, больно. Но ведь трамвай сам по себе не ездит. Его на заводе сделали, над ним провода натянули, и его кто-то водит. Причем по заранее проложенным рельсам, по указанному маршруту. — Он встал и показал пальцем на распластанного редактора: — И этот — такие же колеса, как я. Но его ты, между прочим, жалеешь, вон как рванулась в чувство приводить… Короче — прощай, Валентина. Если дело пойдет как задумано, мы с тобой еще все-таки свидимся. Но это уже — я постараюсь — будет в последний раз. В отличие от тебя, мне предстоит выживать в одиночку.
— Ну да! А мне — в объятиях коллектива?
— Не знаю, как насчет коллектива, — задумчиво пробормотал Витяня, открывая дверь купе, — но, если не сморозишь какую-нибудь глупость, нежные объятия, подруга, тебе обеспечены…
— Что? — спросила я, но дверь уже чмокнула железным замком.
Вскочив с места, я рванулась за Мишиным, зацепилась за вытянутую ногу фундаментально вырубленного редактора, чуть не упала, но сумела удержаться на ногах и рывком толкнула дверь в сторону. Длинный коридор, освещенный дрожащим мерцанием вмонтированных в узорчатые стены ламп, был совершенно пуст.
Вздохнув, я вернулась в купе и склонилась над моим злосчастным шефом, который все еще не подавал признаков жизни. Лицо его казалось белее писчей бумаги. Понимая всю неуместность и даже дикость подобных размышлений, я тем не менее думала о том, с какой же силой и точностью Витяня должен был его ударить, чтобы добиться столь потрясающего эффекта. Ибо мой экс-любовник выглядел как покойник, и, по правде говоря, я, вычеркнув его из своей жизни, не видела большой разницы — будет ли он дышать в ухо какой-нибудь другой женщине или не будет дышать вообще. Но по-человечески разница все же была. Я не могла оставить его в таком положении, не попытавшись оказать хоть какую-нибудь помощь.
Присев на краешек дивана, я осторожно хлопнула его ладонью по гладкой щеке. Потом еще раз, уже сильнее. Он пробормотал что-то и открыл глаза.
— Ну, как ты?
— Закрой окно, холодно… — редакторе трудом сел и сделал несколько глубоких вдохов. — Где этот подонок?
— Хочешь дать ему сдачу?
— Где он?
— А черт его знает! — ответила я совершенно искренне.
— Кто это был, Валя?
— Так, старый знакомый…
— И он считает, что этого достаточно, чтобы бить меня в солнечное сплетение?
— Нечего было возникать. Если на то пошло, он не с тобой разговаривал.
— Но он чуть не убил меня!
— Это он может… — от глупости попутчика меня потянуло на сон.
— Все, довольно! — мой шеф резко встал и начал зачем-то запихивать «Франс-суар» в сумку.
— Сказать машинисту, чтобы притормозил? Или сам стоп-кран дернешь?
— В конце концов, по какому праву?! — закричал он визгливо, так что я невольно поморщилась. — Почему я должен терпеть все это? Почему, скажи мне?! Все эти тайны, выкрутасы, недомолвки, всю эту херню с самолетами и ночными поездами?
— Действительно, почему? — поддакнула я, продолжая думать о своем.
— Ты что, издеваешься надо мной? — словно натолкнувшись с разбега на стену, он уставился на меня пожелтевшими от гнева глазами.
— Успокойся. Я просто повторила твой вопрос.
— Когда мы будем на месте? — неожиданно голос его стал прежним, деловито-сухим. У меня даже потеплело на душе, так напомнила эта изрядно подзабытая интонация родную редакцию, его кабинет с красными вымпелами на пустых стеллажах и мой многотерпеливый рабочий стол…
— По расписанию — в семь утра.
— Так вот: как только приедем, я сажусь на обратный поезд и возвращаюсь в Амстердам.
— Неужто?
— Да, именно так!
— А потом?
— А потом — первым же самолетом в Москву!
— Назло кондуктору.
— Что?
— Это выражение моей бабушки. Когда я на нее обижалась и отказывалась есть даже самые вкусные вещи, она всегда говорила: «Назло кондуктору куплю билет — пойду пешком».
— Думаешь, в Москве за меня некому заступиться?
— Если б ты знал, как мало меня это волнует…
— Ты врешь! — его голос опять стал визгливым, из чего я сделала окончательный вывод, что он смертельно трусит. Раньше он всегда, даже когда нервничал, говорил негромко, подчеркнуто спокойно. — Ты врешь! Тебя это не может не волновать! Потому что люди, которые могут защитить меня, способны встать и на твою защиту. А твоя ситуация хуже моей, я знаю. Подумай об этом!
— Тут и думать нечего. Насколько я поняла, ты предлагаешь мне ехать в Москву вместе с тобой? Я согласна, милый…
«Милый» осекся. Видимо, не рассчитывал на такой поворот. Судя по его кислой физиономии, аналитический обзор ситуации складывался не только не в мою, но даже и не в его пользу.
— Видишь ли, — начал он осторожно. — Я…
— Ты — просто перевозбудился, дорогой мой. Должно быть, после этого дурацкого тычка в живот. Не мучай себя. Расслабься.
— Но я действительно хочу что-нибудь сделать для тебя.
— Единственное, что ты можешь для меня сделать, — это повернуться лицом к стене и заснуть. Я должна переодеться… Ну, живее! — прикрикнула я, видя, что он намерен продолжить дискуссию. — Я спать хочу, черт тебя подери!
Редактор тяжело вздохнул, снял галстук и пиджак, аккуратно повесил их на вешалку в узкий полированный шкаф, потом стащил с ног добротные кожаные башмаки, выставив их строго перпендикулярно дивану, повернулся лицом к перегородке, накрылся пледом и буркнул:
— Спокойной ночи.
— И тебе тоже…
Последние раздумья перед отходом ко сну — раздеваться или вырубиться прямо так, в одежде, заняли у меня еще несколько минут. Я понимала, что мне предстоит, возможно, самый тяжелый день за всю поездку. Надо было хоть выспаться. А высыпаться по-настоящему, когда на мне хоть что-то надето, я не могу. С детства, несмотря на титанические воспитательные усилия моей мамы, я ненавидела ночные сорочки. Стоило ей пожелать мне спокойной ночи и выйти, как я моментально сдирала с себя ночнушку и засыпала голой. Став повзрослее, я не изменила своей привычке, хотя и не раз задумывалась над природой этой неприязни. Скорее всего, ночная рубашка ассоциировалась в моем детском воображении с кружевным чепцом, папильотками на голове и вставной челюстью, бережно утопляемой каждую ночь в граненом стакане на прикроватной тумбочке. То есть с безнадежной и беспросветной старостью, которую в детские годы для меня воплощала бабушка — добрая ко мне, но прижимистая и склочная в общении с остальным миром женщина.
Однако раздеваться догола в чужом поезде, пересекающем чужую страну, да еще в купе, куда запросто может войти Витяня Мишин, я не решалась.
— A-а, назло кондуктору! — махнув рукой на все, я плюхнулась на диван в чем была и уже через минуту провалилась в сон.
28
Волендам. Отель «Дам»
31 декабря 1977 года
Последствий ночного бунта на борту вагона номер четыре я, конечно, не дождалась: ни в какой Амстердам, а тем более в Москву, мой номенклатурный экс-любовник не поехал. Проспавшись и сделав соответствующие оргвыводы, он внятно сказал: «Привет» и как миленький поплелся за мной на стоянку такси — помятый, хмурый, чем-то похожий на сумрачное утро, пробуждавшее славный городок Волендам.
